Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Летний Петербург 1902 года – Смольный институт с садом и примыкающим к нему комплексом монастыря и гранитная набережная Невы, ещё не перестроенная под грандиозный пролёт моста Петра Великого – стал «первым Петербургом» в сознательной жизни Ахматовой, хотя, конечно, наездами из Царского Села, она в детстве и отрочестве бывала в столице часто:
Петербург я начинаю помнить очень рано – в 90-х годах. Это, в сущности, Петербург Достоевского. Это Петербург до-трамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов. Воспринимался он особенно свежо и остро после тихого и благоуханного Царского Села. Внутри Гостиного двора тучи голубей, в угловых нишах галерей большие иконы в золочёных окладах и неугасимые лампады. Нева – в судах. Много иностранной речи на улицах.
В окраске домов очень много красного (как Зимний), багрового, розового, и совсем не было этих бежевых и серых колеров, которые теперь так уныло сливаются с морозным паром или ленинградскими сумерками.
Тогда ещё было много великолепных деревянных домов (дворянских особняков) на Каменноостровском проспекте и вокруг Царскосельского вокзала. Их разобрали на дрова в 1919 году. Ещё лучше были двухэтажные особняки XVIII века, иногда построенные большими зодчими. «Плохая им досталась доля» – их в 20-х годах надстроили. Зато зелени в Петербурге 90-х годов почти не было. Когда моя мама в 1927 году в последний раз приехала ко мне, то вместе со своими народовольческими воспоминаниями она невольно припомнила Петербург даже не 90-х, а 70-х годов (её молодость), она не могла надивиться количеству зелени. А это было только начало! В XХ веке были гранит и вода.
Однако первое проживание Ахматовой в столице Империи в почётном статусе «смолянки» было очень коротким и завершилось, судя по всему, скандально. Уже 18 сентября 1902 года Андрей Антонович вынужден был «покорнейше просить» Совет Императорского Воспитательного общества благородных девиц «об увольнении дочери моей Анны Андреевны Горенко вовсе из института ввиду изменившихся домашних обстоятельств». Выше уже говорилось, что под «домашними обстоятельствами» в тогдашнем делопроизводстве могло подразумеваться всё что угодно – это был канцелярский эвфемизм, скрывающий, как правило, события, о которых не имелось желания подробно распространяться ни у подателя официальной бумаги, ни у адресата её. Возвращая Андрею Антоновичу несколькими месяцами позже невостребованные «своекоштною пансионеркою» средства (133 руб. 33 коп.), сметная комиссия Воспитательного общества упоминала в сопроводительном письме о некоей «болезни, препятствующей дальнейшему пребыванию её в заведении». Сама же Ахматова, которая впоследствии очень любила при случае упомянуть в разговоре о своём «смольном прошлом», никогда в подробности пребывания в знаменитом институте не вдавалась. Однако из всех этих бесед можно понять, что поводом для её поспешного удаления из среды благородных девиц стал припадок сомнамбулизма, то ли в самом деле приключившийся с ней в начале учебного года из-за переживаний, то ли разыгранный ей специально. Надо полагать, призрачная бледная дева с разметавшимися чёрными волосами, слепо бредущая по бесконечному сводчатому ночному коридору (депрессивно-романтические интерьеры Джакомо Кваренги идеально подходили для подобного зрелища), произвела глубокое впечатление на робких смолянок и их воспитательниц. Ахматова, по её собственному признанию, «без воли не могла жить» и лунатический припадок случился как нельзя кстати. В Мариинской гимназии учебный год уже начался, но по просьбе Андрея Антоновича несостоявшуюся смолянку допустили к занятиям: тут к ней, очевидно, привыкли – как к неизбежному злу.
История со Смольным институтом была последней попыткой активного участия отца в судьбе средней дочери. Со второй половины 1902 года начинаются события, окончательно отдалившие его – за неимением времени – и от Ахматовой, и от других детей, и от всего царскосельского дома. Служебная карьера в Государственном контроле, описав прихотливую кривую, вроде бы возвращалась к своему юношескому началу – отставному черноморскому каврангу, наконец, вышло место помощника генерал-контролёра Департамента военной и морской отчётности. Однако, принимая эту новую должность, Андрей Антонович и помыслить не мог, насколько неожиданной и странной окажется развязка его давних увлечений российским судоходством и через какие потрясения и испытания суждено ему будет пройти в самом скором времени среди потрясений и испытаний, которые судьба готовила всей стране.
Российское Морское ведомство в начале ХХ века возглавлял брат Александра III великий князь Алексей Александрович (1850–1908), сменивший в далёком уже 1881 году опального генерал-адмирала Константина Николаевича. Алексей Александрович был четвёртым сыном Александра II и императрицы Марии Александровны. Совершив свою первую морскую кампанию в 10 лет, он был храбрым моряком и великолепным флотским офицером. Все помнили, как в 1868 году восемнадцатилетний вахтенный начальник фрегата «Александр Невский» в шторм и крушение у скал Скагена в Северном море руководил эвакуацией нижних чинов и покинул тонущий корабль только убедившись, что все матросы переправились на берег; как в 1871-м лейтенантом на эскадренном флагмане «Светлана» великий князь хладнокровно отдавал приказы во время китайского тайфуна, когда размахи фрегата достигали 40 градусов и были готовы рухнуть мачты. Однако в руководящем кресле этот прожжённый морской волк, закалённый воин и душа кают-компании выглядел странно, ибо от работы умственной, кабинетной и бумажной он был отвращён, кажется, самой природой. Назначая брата на эту должность, Александр III, едва вступив на престол, руководствовался интересами развернувшейся в 1881 году политической борьбы и видел в новом генерал-адмирале прежде всего преданного сторонника, готового к безоговорочной и безоглядной братской поддержке в самых трудных положениях, подобных памятному китайскому тайфуну.
Став, в свою очередь, генерал-адмиралом, Алексей Александрович мало напоминал выдающегося (хотя и грешного) предшественника. В вопросах военно-морского строительства он разбирался слабо, а о новейших технологиях и подавно имел представление более чем смутное. Но строительство нового флота было запущено до него и шло помимо него, по мощной инерции. Своевольно же вмешиваться в происходящее великий князь, ко всеобщему удовольствию, не был охотником и предоставлял полную свободу действий специалистам – И. А. Шестакову, Н. М. Чихачеву, П. П. Тыртову. Правда, сам генерал-адмирал при этом оставался идеальной фигурой для всевозможных манипуляций и интриг, однако к такому положению вещей российские моряки привыкли. К тому же великого князя ценили за добрый нрав и необычайно представительную наружность.
Удивительно обаятельный, с открытым прекрасным лицом, сложенный, как Геркулес, Алексей Александрович вызывал безудержный восторг у представительниц слабого пола и был любимцем фотографов и художников-портретистов. Что же касается его непосредственной руководящей работы, то она сводилась к проведению нечастых, но многолюдных совещаний на дому, во время которых генерал-адмирал обычно предавался воспоминаниям о годах боевой молодости.
– И только тогда, друзья мои, узнал этот суровый командир очертания скал Скагена!.. – гремел он и ударял кулаком по столу, причём соседи за миг до того предусмотрительно отодвигались. Большинство из присутствовавших уже знали все его истории наизусть, но на «совещания» всё равно ходили охотно: неукоснительно следуя традициям флотского хлебосольства, Алексей Александрович всегда устраивал для приглашённых роскошное застолье.