Обжигающий вихрь ударил в голову Алисы. Это с ней часто бывало, особенно в минуты гнева. Жар королевской крови, британской, немецкой и русской, заставил забыть саму себя.

Она подошла к патефону и сняла с пластинки адаптер. Танцующие пары застыли, с неудовольствием глядя на императрицу. Движение их грело, держало на ногах. В бывшем народном доме топили плохо, и изо ртов шел еле различимый пар. Кто-то в толпе удивленно крякнул.

– Русскую!.. – приказала Алиса прикорнувшему инвалиду.

В ее голосе было нечто, что заставило бы и мертвого восстать.

– Есть, барыня! – откликнулся инвалид, который сразу понял, что к чему. Инстинктом понял, нутром…

Грубые пальцы коснулись захватанных кнопок видавшего виды боевого товарища. И нежная музыка полилась из него.

Алиса вынула из кармана жакета платочек и, пустив его по ветру, пошла по кругу, выстукивая каблуками барабанную дробь.

Анастасия от неожиданности расхохоталась. А красавица Мария, мгновенно заразившись материнским задором, сама вступила в круг с платочком. Она была красива, по выражению Толстого, тяжелой русской красотой. А может быть, и немецкой. Плотью и статью – в мать, в породу, предполагавшую мраморную кожу на крепком и сдобном теле… Паркет затрещал под обеими.

Это было ужас как хорошо!..

– Жги, братцы, жги!.. – вскричал какой-то матрос и бросился вприсядку.

С восторгом глядя на Марию, он станцевал перед ней почти на коленях…

…Государь, увидев это, стесненно кашлянул в свою ладонь. Он заехал сюда после заседания кабинета, подозревая, что жена собирается проследить дочерей в народном доме. За десятилетия брака они чувствовали намерения друг друга с точностью градусника. Она же сейчас свалится от истерики, – подумал он. – Надо ее задержать!..

– Вальс можешь, любезный? – шепнул он инвалиду.

– Сделаем, гражданин хороший.

Аккордеон заиграл что-то печальное и сдержанное. Оно своим благородством успокаивало саднящую душу, прикладывая к ней компрессы из розового масла.

Николай Александрович, одернув на себе китель, подошел к императрице, поцеловал ей руку и взялся за ее располневшую талию.

– Ники, – прошептала Алиса. – Я больше не могу!..

– Вам плохо? – испугался он.

– Не знаю. Еще не поняла…

Ильич лукаво подмигнул ей с фотографии. Троцкий настороженно смотрел через свое пенсне, ничему не веря и не удивляясь.

Государь и государыня расстроенной страны, ищущей свое предназначение, заскользили вместе по холодному паркету: раз, два, три… Раз, два, три… Раз!.. Алиса поцеловала мужа в плечо.

А когда выходили из круга, какой-то мещанин бросился им в ноги со словами:

– Вы теперь наша матушка!.. Настоящая русская царица!..

Алиса дала ему золотой царской чеканки. Она была почти счастлива.

– Значит, так… – шепнула она мужу. – Проверьте, обеспечен ли город дровами… Здесь очень холодно.

– Дров и угля пока не хватает, – признался царь. – Все тепло уходит, чтобы греть заводы.

– Но здесь же… в культполитпросвете, – произнесла она с трудом бесконечное слово, – бывают комиссары. Они же мерзнут!..

– Они живут как все. Не хуже и не лучше нас.

Как все!.. Что за дикая, странная власть!..

А Ники никто не узнал. Теперь он был с голым лицом, незнакомый и почти чужой. Разве бывают безбородые русские цари? Не было и не будет никогда!..

Вторым выходом в свет был магазин «Главтабак» на Литейном. Здесь она обожглась. Никто ее там не узнал, а если бы и узнал, то было б еще хуже.

Почему-то в «Главтабаке» продавали рыбу. Остервенение носилось в воздухе. Императрица увидела, как какая-то с виду благородная женщина ударила кассира по голове сумкой. И в пересоленной селедке, завернутой в грубую бумагу, лежали кусочки кирпича.

Я развернула эту рыбу перед Николаем Александровичем и спросила с показным смирением:

– Что это такое?

– Кирпич, – сказал государь, принюхиваясь к селедке.

– Зачем он здесь?

– Для того чтобы вес был больше.

– Прошу вас… Очень прошу… – произнесла я, дрожа от праведного гнева. – Закройте этот магазин и расстреляйте управляющего. Для его же пользы.

– Не могу, Алекс. Не имею права, – развел руками Николай Александрович.

– А что вы имеете?

– Я имею соображение, что экономика равенства, предложенная большевиками, себя изжила.

– Дальше что?

– Дальше… Ульянов предлагает один странный парадокс. Политику, при которой социализм и капитализм будут существовать вместе.

– Монархия сохранится? – задала я единственный вопрос, который меня по-настоящему интересовал.

– Не знаю.

Он не знает, полюбуйтесь! Не знает, что будет с семьей, со всей Россией, которую он упустил.

– Я ему нужен всё более, – решил успокоить Ники, читая ее мысли. – После покушения в Москве Ульянов активно теряет поддержку в своей среде. А после того, что произошло в Екатеринбурге, его песенка, можно сказать, спета. Он падает…

– Пусть падает! – обрадовалась я. – Покажите, кто в доме хозяин!

– Мне нужно, чтоб он работал, – возразил муж, ускользая из моих рук, как лед. – Компромисс… только компромисс!

И тут я произнесла очень обидные для него слова.

– Со своим компромиссом… да еще и с бритым лицом, вы стали похожи на женщину.

– А мне кажется, что компромисс – сугубо мужское дело, – ответил Ники совершенно спокойно.

Здесь силы оставили меня. Я никогда не думала, что он такой упрямый. Мягкость и ослиное упрямство… разве они совместимы? А может быть, он так проявляет свою волю?

Она помнила, как Ники мучился после выстрелов в Москве. Всю ночь не спал, курил одну папиросу за другой, а наутро спросил:

– Кого же ставить, если он умрет? Неужто опять князя Львова?

– Это лучше, мой дорогой. При князе Львове все правительство будет подчиняться вам.

– Мне кажется, что мое место – не в управлении, а в чем-то другом.

– Ваше место – на троне.

– Вот-вот. Только трон можно рассматривать по-разному.

Александра Федоровна не совсем понимала характер его терзаний. Смерть Ленина – благо для России. С ним, правда, вылезло много других коммунистов, но он держит их на воде, как спасательный круг. Не будет Ульянова – все уйдут на дно. Неужели Ники вообразил, что эти каторжане, бродяги и смутьяны могут быть костылем?

Он сам однажды ответил на этот вопрос:

– Они современны.