– Что есть такое мымра?! – спросила я, зады-хаясь.

– Мымра – это, наверное, вздорная женщина, – объяснил Ники, стараясь быть безучастным.

– А говядина?

– Мясо, которого не хватает.

– …Бе-ло-по-гон-ная па-даль? – произнесла я по слогам этот славный каламбур.

– Это, по-моему, мы с вами, – произнес мой смиренный муж.

– Сейчас революция, маман, – сказал мне наследник престола. – И папа ее возглавил.

– Он не должен ее возглавлять, он должен ее подавить!.. С жестокостью и кровью!..

Я подняла кулаки и ударила Ники в грудь. А могла бы и по лицу. По его бритым светским щекам. У-ух, как я могу драться! Как люто и страшно я могу ударить, если захочу. Съем любого без масла и русского хрена!..

– Если ты не можешь подавить или не хочешь… Возглавь смуту. И поведи ее, куда нужно России, – произнес Ники.

– Но разве твоей стране необходима смута?

– Нужны перемены. Иногда, кроме смуты, нет другой возможности их произвести.

Здесь я расплакалась, потому что силы оставили меня. Села на бархатный диван и стала рыдать, как простая русская баба. Не как внучка королевы Виктории. Где мои силы? Откуда они могут взяться в этой каменной клетке на Гороховой?..

Подбежал врач Боткин. Накапал мне в стакан капель и дал выпить.

– Я давно хотела вам сказать, маман, – произнесла Мария, появляясь в комнате. – Я тоже хочу.

– Чего? Оказаться говядиной или мымрой?

– На танцы хочу. Вместе с Анастасией.

Я швырнула в нее стакан. Это был заговор, и я, как мотылек, застряла в его паутине.

– Вот господин Ульянов, поди, не ходит на ваши танцульки!..

– Господин Ульянов очень занят, – подал голос русский царь. – Кроме того, ему нездоровится после злополучного выстрела.

И это оценка русского самодержца – трогательная забота о своих врагах!.. Боже мой! До какой наивной пошлости мы докатились!

– Неужели ты не посадил его? – изобразила я наивность девочки. – Ты ведь мне обещал… Когда?

Ники пожал плечами и начал жевать кончик папиросы, не закуривая…

– Вам нужно прилечь, – заметил Боткин, прослушивая мой пульс. – Вы сильно перевозбудились, ваше величество!..

– Ленин и правда туда не заходит, – подтвердила Анастасия. – Но комиссар Луначарский с супругой бывают часто.

– И что же они там производят? Воровство? Пытки? Кровосмешение?..

– Они производят фокстрот, – сказала Анастасия. – Вот так!..

Ноги ее, точнее ступни, ритмично задвигались. Она сбросила тапочки и начала производить на зеленом ковре движения публичной женщины, соблазнительно покачивая бедрами. Мария вместе с наследником испытали восторг и стали дружно хлопать в ладоши, подбадривая ее.

– Я и говорю – кровосмешение… Мы всё проиграли, – пробормотала я, обращаясь к мужу. – Если фокстрот пришел в наш дом, то у нас нет будущего.

– Это всего лишь американский танец, – объяснил мой наивный муж, – ничего более.

– Это называется модернизацией страны, – сказал цесаревич.

– Где ты прочел про это, мой бедный мальчик? Или достучался своим неокрепшим умом?

– В «Известиях», маман.

– Разврат и порнографию вы называете модернизацией? – вкрадчиво и тихо спросила я.

– Не только, – сказал Ники. – Я тебе потом объясню, моя дорогая… А сейчас мне нужно спешить на заседание кабинета.

– Вас там удушат, на этом дансинге!.. – привела я свой последний довод. – Фокстротом в сердце и танго по затылку.

– Там много охраны из числа народной дружины, – сказал муж. – Если комиссары туда приходят, значит – проверено, безопасно.

– I cannot live!.. Вот до чего вы довели свою несчастную мать! Не хочу жить и дышать этим отравленным воздухом перемен!..

Я вдруг услышала свой голос со стороны. Он был чужим, и даже я сама его не узнала.

А вечером… Вечером угадайте, что я сделала? Не поверите. Я сама поехала на дансинг в дом Главполитпросвета. Поехала тайно. Мне нужно самой было посмотреть на вертеп. И удостовериться в том, что это на самом деле так невинно, как меня пытались уверить.

Страшный Главполитпросвет, выговорить который не позволял воздух в легких (он кончался раньше, чем это длинное слово) оказался всего лишь бывшим народным домом на Лиговке. Она сама открывала его в 1903 году и потом жалела об этом, так как в первую русскую революцию народные дома стали рассадником смуты.

Поначалу худшие опасения Александры Федоровны подтвердились: дансинг производился в так называемом «красном уголке», на стенах которого висели крупные фотокопии с лицами Ленина и Троцкого и чуть меньше – государя Николая Александровича. Своего же портрета Алиса не обнаружила и налилась жгучей обидой. Ведь ее должны были узнавать на улицах, целовать руки, подавать прошения об облегчении участи… Где они, перекатные русские калики, обделенные умом и жизнью обиженные холопы?.. Холопов не было. Вместо них сюда приходили солдаты, матросы, учителя… Впрочем, социальный статус этой толпы определялся не вполне. Они все были одинаковы. Довольно бедно одетые, курящие какую-то гадость (нужно выйти в Учредительное собрание с инициативой – запретить курение в общественных местах!..). Однако в лицах их государыня заметила нечто новое. Они были веселы. Эта веселость сильно настораживала и даже огорчала. Каковы ее причины? После изнурительной войны, позорного мира и совсем унизительного для государя октябрьского переворота… чего смеетесь?.. Только потом она поняла: эта была веселость свободы, понимавшейся как безответственность. Последняя уничтожила подобострастие. И это было первым открытием императрицы.

Одноногий аккордеонист маялся без дела. Вместо него играл патефон, заменивший совсем недавно знакомый всем граммофон. Тот был неповоротлив, помпезен, с большой трубой и дорогим ящиком, но французская фирма «Пате» разработала его народный вариант, удобный для переноса, с маленьким рупором, встроенным непосредственно в корпус. Получился праздник, годный для любой обстановки, например для открытого воздуха или красного уголка дома Главполитпросвета.

Патефон, хрипя и спотыкаясь, ерзал какой-то адский тромбон. Фокстрот!.. – мелькнуло в помутненном уме Алисы. Явный и законченный фокстрот: вместо того чтобы кружиться в благородном вальсе, парт-неры затаптывают ногами невидимого врага. Смесь Малороссии и Монмартра. Простонародная шансонетка превращает в пыль сдержанную честь былого искусства, стаскивает его с высоты духа и измазывает в грязи низменных страстей. Страсти!.. Вот что затронуло ее сейчас, кольнуло и обожгло. Мы же привыкли прятать их за мундиром. А здесь они выставляют всё напоказ, а мы должны сопереживать, принимать в них участие. Это и называется современным искусством?..

В толпе, стоявшей вдоль стен, она увидела Анастасию и Марию. Девушки, царевны, умницы и красавицы, как завороженные слушали зарубежную дребедень, скорее всего американскую.