И наш Дорогой Друг так усердно молится за тебя – близость божьего человека придает силу, веру и надежду, в которых так велика потребность. А иные не могут понять твоего великого спокойствия и потому думают, что ты не понимаешь, и стараются тебя нервировать, запугивать, уязвлять. Милый, помолись у иконы Могилевской Божьей Матери – ты там обретешь мир и крепость… Пусть народ видит, что ты – царь-христианин, не смущайся – такой пример принесет пользу другим.

Спи спокойно, душой и сердцем я с тобой, мои молитвы витают над тобой. Бог и Святая Дева никогда не покинут тебя! Навеки всецело твоя!

Моя возлюбленная душка, женушка!

Сердечное спасибо за милое письмо, которое ты вручила моему посланному, – я прочел его перед сном.

Какой это был ужас – расставаться с тобою и с дорогими детьми, хотя я и знал, что это ненадолго. Первую ночь я спал плохо, потому что паровозы грубо дергали поезд на каждой станции. На следующий день я прибыл сюда в 5 ч. 30 мин, шел сильный дождь, и было холодно…

По прибытии в Ставку я отправился в большую деревянную церковь железнодорожной бригады на краткий благодарственный молебен… После завтрака мы снимались группой со всем штабом… Утром после доклада я гулял пешком вокруг всей нашей Ставки и прошел кольцо часовых, а затем встретил караул лейб-казаков, выставленный далеко в лесу. Ночь они проводят в землянках – вполне тепло и уютно. Их задача – высматривать аэропланы. Чудесные улыбающиеся парни с вихрами волос, торчащими из-под шапок…

Трудно поверить, что невдалеке отсюда свирепствует великая война, все здесь кажется таким мирным, спокойным. Здешняя жизнь скорее напоминает те старые дни, когда мы жили здесь во время маневров, с той единственной разницей, что в соседстве совсем нет войск…

Возлюбленная моя, часто-часто целую тебя, потому что теперь я очень свободен и имею время подумать о моей женушке и семействе…

Спокойной ночи, мое милое Солнышко. Всегда твой старый муженек Ники.

Поначалу она чувствовала себя во сне. Кругом все было сном: квартира на Гороховой, которая стесняла, казалось, все движения и не позволяла дышать, как она привыкла. Улица – серая погода, серая мостовая, по которой сновали туда-сюда серые людишки, ими приходилось повелевать… зачем? Для чего?.. Слышимость за стенами. Вдруг около двух часов ночи кто-то споет баритоном. Это генерал Рузский, его давно нужно было заковать в кандалы, ведь он был за отречение моего Ники, но муж, как обычно, сделал вид, что ничего не заметил. И далекий голос старьевщика-цыгана каждое утро: «Старые вещи покупаем и меняем!.. Старые вещи!.. Старые вещи!..» Она и чувствовала себя той старой вещью, которую того гляди выкинут на свалку.

А улица сама по себе была великолепной. Идущая от Адмиралтейского проспекта до Семеновского плаца, она являлась украшением левого берега Невы. Вместе с двумя другими братьями – Вознесенским и Невским проспектами – она была лучом, сверкающим от центральной башни Адмиралтейства и простреливающим центр города насквозь. Но разве увидишь луч, когда глаза в слезах?

Утешали дети. Цесаревич не отходил от окна, наблюдая за прохожими, и все время просился на улицу. Румянец играл на щеках дочерей. И когда Анастасия призналась, что была вечером на танцах, мне стало дурно. Где ты была, заблудшая душа?! В доме Главполитпросвета. В вертепе! В публичном доме! И что же там танцевали и кого? Танцевали танго и вальс, был ответ. На аккордеоне играл какой-то безногий солдат. Но кого танцевали? Конечно же, мужчин. Городской сброд, которому нужен кнут. А тут еще царевич вмешался:

Вчерашний день, часу в шестом

Зашел я на Сенную…

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни слова из ее груди —

Лишь бич свистал, играя…

И музе я сказал: гляди!

Сестра твоя родная!..

Он прочел по книжке. Что это? Кто посмел написать эту порнографическую низость? Некрасов. Не знаю о таком. Низменные страсти и низменные мысли… – зачем все это литературе? «А вы должны пойти вместе со мной на танцы, маман!.. Это такой миракл, фанстастик! Там одни матросы!..» – «И ни одной девицы?..» – «Было несколько швей и медсестер… Пойдемте, маман, сегодня вечером! Вам понравится!..» – «Спасибо. Идите alone , если вы превратились в пуб-личную женщину!..»

А мой засмеялся, услышав ее рассказ.

– Ее обидят, – сказала я. – Словом или делом.

– За меня заступится сыщик Коновалов… – успокоила Анастасия.

А ведь закраснелась, когда произнесла эту фамилию, я сразу заметила.

– Кто такой этот сыщик?!

– Персональная охрана, – пояснил Ники.

– Надежен?

Он равнодушно пожал плечами.

– Не понимаю, – произнесла я, начиная задыхаться, – твоей холодности… твоего легкомыслия по отношению к собственной дочери.

– Она уже большая и может сама постоять за себя.

– А если ей скажут неприличное слово?!

– Она сама, кому захочет, скажет, – вмешался Алексей.

Он ее выдал. Выдал с торжеством, но в нем было что-то и от себя, личное и совсем безрассудное. Я всегда была проницательна и держала всю семью в кулаке.

– Вы знаете, дети, неприличные слова?

Анастасия только поджала губы, а царевич подтвердил:

– Конечно.

– Какие же это неприличные слова?

– Разные. Сказать вам сейчас?

– Не надо. Лучше напишите на бумажке, чтобы не засорять атмосферу.

– Определенно… – согласился Ники, просматривая у окна какие-то бумаги, держа их на весу.

А с чем согласился? С бумагами или с ужасом, который творился в его семье?..

– Что вы там читаете? Как можно что-то читать, когда царевич сейчас пишет неприличные слова?

– Это закон о народной милиции, мое солнышко. Прислали из Совнаркома.

– Не подписывай. Не теряй лица!

– Да я и не собираюсь… Во всяком случае, так сразу… Нужно обдумать и взвесить.

– Все законы должны исходить из тебя самого, а Совнарком их должен только утверждать!

Я вырвала из рук Ники негодные листы и тут же порвала в клочки на его глазах.

– У меня есть второй экземпляр, – сообщил он, не теряя самообладания.

– Маман, готово! – сказал цесаревич, отдавая мне листок с ругательствами.

Я заглянула в него и пожалела, что родилась на свет.

– Вот! – закричала я. – Полюбуйтесь и вдумайтесь в то, во что вы погрузили всех нас!

Ники сморщился и крякнул, так он делал всегда, когда у него начинала болеть голова. Ничего!.. Пусть видит дело рук своих!

– Болотный аспид, – прочел он вслух. – Мымра. Шалава. Говядина. Белопогонная падаль…