–Разве ж это битьё?– фыркает Крыло, поднимаясь на ноги.– Так, острастка. Хочешь – идём уж вправду подерёмся, поломаемся: я смекаю, мы с тобой годками примерно ровня, это ничего, что у тебя клычата маленькие,– а силу и померяем!

Встряхивает плечами, поглядывает искоса с кротким лукавством: ну разве откажешь теперь мне-красавушке? Разве не хорош я, чтобы с тобою, Резак, помахаться?

* * *

Меряться силой решают на удобном месте, в виду лагеря. Пенни только успевает сбегать домой, пришхерить горчичный кисет. Взглянуть на драку собираются и некоторые костлявые, и маляшки, и даже Тис подходит – присмотреть. А у Ёны уши что-то прядают беспокойно, и рот поджат, а сам стоит столбом и руки в карманах – не пойми с чего чернявый ох в какой тревоге, и только вид равнодушный старается держать.

–Крыло! Ты с башки-то пёрышко сними, а то ещё сломаем!

–Сломаем – не беда, новое найду!

Драка выходит забавная.

Пенни же и с Хашем билась, и Тумака в драке видела, не говоря уж о покойном старшаке-Последнем. Так те все показывали одну и ту же лютую повадку.

Межняк и от Крыла наполовину ожидает подобного, да не тут-то было! Бьёт Крыло вовсе не зло, зато красуется что есть духу!

Сперва можно даже на вид угадать: ага, разноглазый, вот это коленце ты точно у Ржавки перенял, а это – у Дэя, и увёртка у тебя Маррова, и припляс – неужто от Чабхи-Булата! Потом пляс делается похитрей: заёмные ухватки Крыло переплавляет в какие-то новые, совсем свои, пусть и не всегда удачные.

Наконец Резак изловчается крепко вжать Крыла в подтоптанную траву. Тот легко признаёт над собой победу. И всё равно, поднявшись и отряхнувшись, похаживает так, словно только что полчище чертей одолел, не сбив дыхания.

«Да ведь он доволен, что я победила,– удивляется Пенелопа.– И небось ещё больше доволен, что и от меня какой-нибудь наскок перенял, типа к себе в коллекцию.

Вот так: не победил, а и тому рад, что научился и сильнее станет. Ну, Крыло! Ну, красавушка!»

–Ёна, эй!– радость-то ещё по каждой жилке прыгает; Пенни сгребает чернявого в охапку, отпускает, слегка смутившись.– Ёна, а я сегодня здоровенного зайчищу видела! Знаешь какого? Вот такенного!

Пенни показывает руками. Получается, что заяц и впрямь был изрядный – скорее с небольшую овцу.

Как и не бывало тревожных льдинок в лаячьи-голубых глазах.

–Да это ж целый джекалоп! Расскажи!

* * *

–Так ты говоришь, морда вся исполосована была?

–Ага, и ухо рваное. Я совсем близко подошла – сидел, глаза как у обкуренного.

–Рубцов много – значит, матерущий, и мужачок. Мужачки-зайчики, они промеж собой что ни год большие драки устраивают, а когти-то – во… а что близенько подпустил – так это время сейчас такое: лето на исход пошло. Смотри, и на берёзах уже листья нет-нет да с жёлтой каймой попадаются.

Вроде и глупо удивляться, что лето не бесконечное, а как тут не удивиться…

Пенелопа замечает, что нынче во время вечерней еды костлявые шумят меньше обычного.

Ох. Конечно. Нынче же новолуние. Время самых бо́льных и жутких орчьих сказок. И в отличие от предыдущих таких ночей, Пенни теперь лучше понимает по-правски. Поймёт и то, чего бы ей и вовек не слыхать, если бывшие Последними тоже захотят что-нибудь рассказать.

Ну, ничего. Силком-то никого не держат. Можно будет потихонечку уйти спать, и только обритые виски и лоб орчьего старшака завтра напомнят, что текла над миром безлунная ночь.

Вот уходит закат, дотлевает небо над частым лесом на другом берегу.

Звёздная бездна, не разбавленная лунным серебряным светом, кажется морозной и седой.

Без особого нытья потащились спать маляшки; Коваль унёс сонную Шарлотку укладываться и успел вернуться, но никто ещё не повёл рассказа. При бывших Последними остальные не смеют. А сами прибытки всё помалкивают, потому что это тяжёлый труд и страшная битва – впервые связно поведать о непредставимой боли, из которой довелось выбраться живьём.

–Празднуем безлунную ночь, Серп нерождённого месяца,– произносит Штырь прежде, чем молчание становится нестерпимым.– Кто…

Нет, Шала сейчас не заговорит. И Тумак, боком тесно прижавшийся к Мирке. И Хаш. И даже Крыло, мало не до крови прикусивший губу.

–Жил-был заяц,– выпаливает вдруг Пенни.

Ну кто ж за язык-то тянул, а!

Пенни озирается, кашлянув.

–Собьюсь, если что… Я по-правски ещё мал-мало умею…

–Я помогу, Резак,– тихонько говорит Ёна.– Валяй, про зайца так про зайца.

Запинаясь, с большим передыхом, там и сям кладя правские слова невпопад, Пенни-Резак рассказывает, как жил-был такой заяц, который и сам не знал, что он заяц, поскольку вокруг были, куда ни глянь, разные кролики.

Ёна тоже старается. Где вполголоса подсказывает необходимое слово, где и сам перекладывает на орчий язык фразу-другую.

И как заяц всё горбатился по-кроличьи, что аж хребёт ломило. И как прыгать старался далеко не во весь мах, чтобы не засмеяли. И как сам себя ненавидел, за линючую шкуру, да за слишком длинные уши, за страшенные лапищи, да за косые глаза, неприличные хорошему кролику.

Чего скрывать – и кроликам от него довольно лихо приходилось.

Обзывались, бывало и лупили, пока зайчишка в силу-то не вошёл.

Подрос – и сам их лупить начал, а толку-то, их же вон сколько!

Ведь это же не нормальный зверь, а кругом позор. Даже норку как следует выкопать не может, носится как угорелый и ушами хлопает.

И вроде же находились такие, кто зайке добра хотел.

Только то, что по-кроличьи добро, зайцу не годилось!

Худо было, кругом плохо. Может, не всё время, но почти.

Даже вот нашёлся один кроличек хорошенький, нос-кнопка, глазки ласковые…

А когда другие узнали, тут и вовсе туши свет…

(«Солнечный свет и свет лунный померкли»,– переводит Ёна).

–Ну, заяц потом ещё терпел-терпел, злобился. А потом двух кролей… того… загрыз, которые особо его доставали. И бежать,– говорит Пенни и замолкает.

–А дальше-то что?– вполголоса спрашивает Ёна.

Только Пенни больше не может говорить.

Ой, и зачем только влезла…

–Гожая сказка,– говорит Коваль.– Я вроде слышал её. Потом ведь этот заяц своих нашёл.

–Ох и бегали они взапуски, что есть духу,– продолжает Тис серьёзно.– Я тоже знаю.

–И ерша спас,– поддерживает Ржавка.– Ну, заяц-то.

–А собак бешеных когтями запорол,– голос у Ёны хриплый, потому что Пенни стискивает костлявого поперёк туловища так, что вот-вот рёбра захрустят, того и гляди.