Существовала, конечно, и безопасная дорога, но она выписывала столько пологих петель и плавных спиралей, что ею пользовались только инвалиды да люди старше шестидесяти лет.

Не удивительно, что Вершков и Жмуркин, окрыленные удачей, выбрали совсем иной маршрут – опасный, как северо-восточный склон Джомолунгмы.

– Сильно пьет Верещалкин, – говорил Костя, скользя вниз по каменистому обрыву. – Не знает меры.

– Ему по чину положено, – возразил Вершков, имевший свою собственную точку зрения на все вопросы мироздания. – Пойми, он комсомольский работник. Это совсем другие люди. Особая каста. Попомни мои слова, когда-нибудь комсомольские работники будут править миром. А уж этой страной – обязательно. Когда разразится Армагеддон, воинство Сынов Тьмы на воинство Сынов Света поведут бывшие комсомольские работники. Более того, Сыны Света будут разделены на сектора, отделы и подотделы, каждый из которых возглавит выпускник Высшей комсомольской школы… Есть в Москве при Цека такое богоугодное заведение.

За последние десять минут Вершков разительно преобразился. Обладание крупной суммой денег превратило его вполне простительные амбиции в чудовищно гипертрофированный апломб. Он никому не уступал дорогу, покрикивал на проезжающих через перекрестки водителей, плевал под ноги милиции, а на рядовых граждан смотрел как на пустое место.

Первое, что он сделал, спустившись на набережную, – купил у спекулянта пачку дорогих американских сигарет, хотя раньше, кроме «Беломора», ничего не употреблял.

Здесь, прямо напротив Дома литераторов, прогуливалось у моря немало участников семинара. Вершков прокомментировал это обстоятельство так:

– Писателей развелось – камню негде упасть.

Вскоре за нашими героями увязался Гофман-Разумов, у которого на плече висела спортивная сумка.

– Пойдемте на пляж, – предложил он. – Искупаемся.

– Разве дристунам позволено купаться? – холодно осведомился Вершков. – Вдруг у тебя дизентерия? Есть же, в конце концов, какие-то санитарные нормы.

– У меня все прошло, – заверил его Гофман-Разумов. – Пищеварение наладилось. И стул нормальный.

– Если стул нормальный, тогда совсем другое дело. Можешь даже выпить с нами. Я угощаю.

– Тьфу-тьфу-тьфу! – Гофман-Разумов даже в сторону отшатнулся. – И не предлагай даже! Нельзя нарушать режим! Я же самому себе поклялся вести здоровый образ жизни!

– Ну и веди его! – отрезал Вершков. – Только подальше от нас.

В том месте, где набережная расширялась, принимая в себя спускавшуюся с гор улицу (ту самую, которую из чувства самосохранения должны были выбрать Вершков и Жмуркин), под руку с Элеонорой Кишко прогуливался Топтыгин, облаченный в украшенную газырями лохматую хламиду и круглую войлочную шапочку. Аналогичные псевдонациональные костюмы продавали тут же, прямо с рук.

– Самый глупый из вас купит полный доспех бухарского еврея, – внятно процитировал Вершков.

Некоторое время они следовали за этой парочкой, сосредоточив внимание на изящной корме Элеоноры.

– Она тоже сочиняет? – поинтересовался Костя.

– А ты думал!

– Ну и каково?

– Я бы за такое расстреливал. С предварительным изнасилованием, конечно… Сопли, слезы, сантименты и целый воз социального оптимизма. А стиль! Куда там мадам Чарской или графу Салиасу. Сразу видно, что ей руку Топтыгин ставил. Между прочим, она свои опусы ему посвящает.

В голове Жмуркина, ясной уже без малого два часа, мигом родился стихотворный экспромт:

С морды девка хоть куда.

Задом тоже вышла.

Жаль, что держишь ты в руках

Не перо, а дышло.

– «Тройка с минусом», – поморщился Вершков. – Хотя суть дела выражает… Ах, оторва, ведь специально задницей крутит! Возбуждает в мужчинах самые низменные страсти! Ничего, я ей сейчас настроение подпорчу…

– А стоит ли? – засомневался Костя, у которого зазывная походка Элеоноры вызывала чувства скорее возвышенные, чем низменные.

– Ты ее не жалей. Она тебя на обсуждении не пожалеет. Та еще штучка… Элеонора Дмитриевна! – сладким голосом пропел Вершков. – Вас Катерина Карловна просила зайти. Безотлагательно. У нее там, похоже, инвентаризация начинается.

Кишко ничего не ответила, а только ускорила шаг, увлекая за собой Топтыгина, послушного в ее руках, как дрессированный медведь, у которого в нос вдето стальное кольцо. Слова Вершкова, похоже, действительно уязвили ее.

– Обиделась… В чем соль, объясни, – попросил Костя.

– Жуткая история, – понизил голос Вершков. – Из серии «Рабы двадцатого века».

Оказалось, что в свое время Элеонора Кишко умудрилась за счет ТОРФа вставить себе новые зубы. Влетела эта затея в копеечку, однако пассии самого Топтыгина Верещалкин отказать не посмел.

И все было бы ничего, если бы мстительная Катька, Элеонору люто презиравшая (когда это две медведицы могли ужиться в одной берлоге?), не поставила ее новые зубы на учет в графу «основные средства», где числились пишущие машинки, телефонные аппараты, настольные лампы и другое более мелкое имущество.

Так и было записано в амбарной книге:

«123. Звонок электрический – 6 шт.

124. Зеркало настенное – 2 шт.

125. Зубы искусственные – 1 комп.».

Отныне во время любой инвентаризации, как плановой, так и внезапной, Элеонора обязана была демонстрировать счетной комиссии свой жевательный аппарат. Само собой, что это весьма ущемляло ее самолюбие.

Более того, Элеонора попала в поистине рабскую зависимость от ТОРФа. Выйти из объединения она могла только при условии сдачи зубов на склад или возмещения их полной стоимости, весьма и весьма немалой. В случае ликвидации ТОРФа, согласно уставу, ее зубы вместе с другим имуществом выставлялись на аукцион, где их мог купить кто угодно.

Мало людей на свете знают свою истинную цену. Элеонора знала это хотя бы частично.

Уже на подходе к рынку, считавшемуся центром города, им встретился молодой многообещающий автор, прибывший на семинар откуда-то из болот Васюганья. Фамилия у него, как помнилось Косте, была какая-то опереточная – Завитков.

Поскольку Вершков относил к своим землякам всех граждан страны, проживающих за Уральским хребтом, Завитков получил предложение влиться в их компанию.

– Мужики, а сколько вам лет? – спросил Завитков, с непонятной тревогой всматриваясь в лица старших товарищей.

– Под сорок, – ответили ему.

– Мне двадцать пять. А ведь рожи у нас одинаковые.

Говоря так, Завитков имел в виду вовсе не горящие взоры, романтическую бледность и некоторую отрешенность, свойственные творческим личностям, а наоборот – отечность мягких тканей, нездорово-серый цвет кожных покровов и тусклые глаза – что свидетельствовало о вполне определенных склонностях.