— Но, Эгги, они умерли от сердечного приступа.

— Возможно, то, что он делает, маскируется под сердечный приступ. Возможно, есть какой-то иной способ.

Ло — женщина с воображением. Говорит, что у Марко есть поэма крупной формы о злой фее и что, возможно, я прав.

— Но иногда, Эгги, достаточно и этого.

Я смотрю на эти ее дурацкие гребаные мокасины. Она говорит, что мы устали.

— Мы приехали сюда и чудесно отдохнули, прекрасно провели время. Ты с удовольствием вернешься на работу. А дальше будет только лучше, я обещаю. На вечеринке по случаю помолвки нас ждет открытый бар. — Она смеется. — Может, я снова напьюсь.

Я — счастливчик. Так всегда говорил мой старик, когда речь заходила о казино. По всем раскладам ты не должен выиграть. Игра настроена против тебя. Каждый выигрыш — неожиданность, сбой системы. Вот почему, когда выиграл, уходи. Даже если взял меньше, чем хотелось бы. Первое правило игры, Эгги. Выигрыш — это выигрыш. Не испытывай удачу.

Хлоя

Я — машина. Робот. Я не могу остановиться. Я уже два дня не брила ноги и подмышки и даже не хочу представлять, как от меня пахнет. Волосы такие грязные, что остались «хвостом» даже после того, как я несколько часов — дней? — назад сняла эластичную ленту и подтерла ею краску на холсте. Никакой романтики в этом нет. Я в трансе, и если вдруг услышу пожарную тревогу, то, вероятно, останусь здесь и умру, потому что для меня это самое спокойное время, погруженное в нечто вне меня, обращающее мое тело в инструмент и выводящее мой мозг из телесного состояния, нечто зыбкое и плавучее, ничего не знающее о пожарах, мытье и обручальных кольцах.

Оно отрывает меня от работы и выталкивает на балкон. Пошатнувшись, я падаю в тяжелое, массивное кресло, выбранное интерьерным дизайнером. Город на месте, не горит. Поднимаю с пола колечко. Какое неподходящее место для такой вещи. Несчастное украшение измазано черной краской и присохло к плитке.

— Дура, — бормочу я под нос. — Ты и впрямь дура.

Мама Кэррига накупила чистящих средств, так что у нас есть все необходимое, то, чего нет ни у кого из наших знакомых, настоящие, хардкорные очистители, которые, медленно убивая тебя, заставляют блестеть пол. Обмакиваю краешек бумажного полотенца в синюю жидкость. И снова идет кругом голова. Я уже не помню, когда ела в последний раз. Кладу в микроволновку замороженное блюдо — спасибо мамочке Кэррига — и опускаюсь на пол. Я слишком грязная, чтобы сидеть на этой чудесной мебели, слишком паршивая, чтобы спать на его кровати, нашей кровати… не знаю.

Когда он сделал предложение, я застыла от неожиданности и вместо того, чтобы сказать да, не сказала ничего. Через минуту-другую колечко оказалось у меня на пальце. Кэрриг открыл холодильник.

— Кэр, нам надо поговорить.

— Какого черта. Это молоко миндальное.

— Кэр, посмотри на меня.

Но он захлопнул дверцу. Я сказала, что его молоко там, у задней стенки.

— Я всегда покупаю тебе обычное молоко. Потому что люблю тебя.

Он схватился за ручку, но дверца не открылась. В моделях с функцией энергосбережения она не открывается сразу после того, как закрылась. Кэрриг сорвался. Кричал. Орал. Топал ногами. Даже этот сраный холодильник и тот ведет себя как последняя сучка. Вот же паскудство. Ладно, Хлоя, просто не трогай меня.

Я осталась на кухне. Немного погодя он открыл холодильник и нашел свое молоко, свое драгоценное двухпроцентное коровье молоко.

— Извини, я просто не увидел.

Я сказала, что это из-за меня. Из-за того, что я больше не пишу. Что я постепенно становлюсь одной из тех дамочек, что бросают работу на следующий после свадьбы день. Он обнял меня. «Обещаю, ты будешь писать», — сказал он, как будто человек, которого ты любишь, может обещать, что ты будешь делать. С другой стороны, разве не для того мы вступаем в брак, чтобы, когда ты устанешь, другой мог грести за тебя. Наливая в хлопья молоко, Кэрриг спокойно и логично объяснил, что свадьба пойдет мне на пользу.

— Ты будешь занята по горло, это тяжело, и тебе придется заниматься тем, что ты терпеть не можешь — разговаривать со своей мамой и с моей мамой.

— Я не испытываю ненависти к твоей матери.

Он улыбнулся.

— У тебя всегда получается лучше, когда дел выше крыши. Когда работа — что-то вроде бунта.

Я уже тогда могла бы сказать да. Это слово звучало во мне, отдаваясь эхом — да, да, да. Но я ничего не сказала. На следующее утро он разбудил меня уже после того, как принял душ и оделся.

— Я в Гонконг.

— Шутишь?

— Самое время. — Он отступил от кровати и, глядя в зеркало, поправил волосы.

— Кэрриг… — Я не знала, что сказать. — Я не хочу, чтобы ты уезжал из-за меня. И вчера промашка была моя, а не твоя.

Он положил колечко на прикроватную тумбочку.

— Знаю. То же самое и ко мне относится. Азиатский рынок не имеет к тебе никакого отношения.

Поначалу мы разговаривали каждый день. Потом через день. Сейчас я не слышала его уже неделю. Знаю, что у него все в порядке. Интернет жестоко разделался и с сюрпризами, и с романтикой. Я бы предпочла доказать свою любовь, сев в лодку и отправившись на поиски, а по прибытии обнаружить, что он уже отбыл под парусом, чтобы найти меня. Такая трагедия в духе «Даров волхвов»[80] мне ближе.

После его отъезда уборщицу в квартиру я не впускала. Но надо все-таки признать, его отъезд — это лучшее, что случилось со мной за долгое время. Я не писала столько с того времени, как меня бросил Джон, и теперь все воспринимается в новинку: рисование, свежие мозоли на ладонях и пальцах. Я оглядываюсь — повсюду холсты и повсюду Джон. Его глаза. Чуточку излишне округленные, тогда как у большинства они слегка миндалевидные.

Чирикает микроволновка. Открываю дверцу не сразу, а когда все же открываю, моя еда уже остыла, почти холодная. Снова оглядываюсь — Джон заполнил собой едва ли не всю квартиру Кэррига. Сползаю на пол и плачу. Я начала рисовать, когда Джона похитили, и вот теперь на том же месте. Кэрриг уехал, унеся с собой боль, и его злость послужила растопкой. Не хочу быть паразитирующим вампиром, благоденствующим, когда любимому плохо, когда он болен, спит, загнан в угол или сидит на другом краю света в «Фейсбуке», фотографирует свое суши, пытается не сорваться, стерпеть ту, что предает его, пользуется его мужской болью. Я замазываю краской картины с Джоном, а когда она высыхает, покрываю полотна видами с балкона Кэррига.

Он наконец звонит, и я тут же отвечаю.

— Привет.