Стаю голубей в конце квартала они заметили одновременно, однако ни слова о них друг другу не сказали. Просто молчали. А подойдя к голубям поближе, остановились, чтобы понаблюдать за ними. Голубей было много, они вперевалочку прохаживались по мостовой, клюя насыпанные для них кем-то крошки, наполняя воздух негромким воркованием, тесня один другого в грязные лужицы, что стояли в тянувшейся вдоль тротуара канаве.

— Никогда не могла понять, красивые они или нет, — сказала Эстер. — Как по-твоему, голуби красивые?

— Не думаю. Мне они напоминают беременных женщин.

— И глупы они, по-моему, до безобразия. Только и знают, что сидеть на крышах да слетать вниз, чтобы покормиться. Могли бы найти своей свободе и лучшее применение, правда?

— Никакой свободы не существует, — сказал Энди. — Свобода — это иллюзия.

— Пруст так не думает. Он экзистенциалист.

— Какая мне разница, что он думает. Передай ему, что свободы не существует, что его надули. И скажи, что, если он этому не верит, пусть придет сюда и понаблюдает за голубями.

— Вот канарейка нашла бы себе занятие, — сказала Эстер. — Отпусти канарейку на волю, и она сразу поймет, что следует делать.

Она вдруг замерла, словно пораженная внезапной мыслью. Поколебалась, задумчиво поджав губы, а затем взволнованно схватила его за руку:

— Давай так и сделаем, Энди. Это хорошая мысль.

Он, ничего не понимая, улыбнулся ее неожиданному порыву.

— Ты о чем?

— Давай отпустим канарейку на волю. Не бог весть что, но мне станет легче. Пожалуйста, Энди. Это недорого. На Коламбас-Серкл есть зоомагазин, мы с тобой проходили мимо него.

— Да, верно. — Энди с удивлением вглядывался в ее лицо. Эстер почти дрожала от прилива энтузиазма, и он, рассмеявшись, взял ее за руку и быстро повел в сторону авеню.

В такси она безостановочно говорила о канарейке. Печали ее как не бывало. Мир стал вдруг таким же прекрасным, какой была она сама. Сидеть спокойно Эстер попросту не могла и только что не подпрыгивала на месте, будто маленькая девочка, от порывов охватившего ее веселья, сжимая и разжимая в восторженной радости ладони.

— Я подожду здесь, — сказала она, выйдя с ним из остановившейся перед зоомагазином машины. — Иди туда, Энди. Скорее.

Она нетерпеливо подтолкнула его в сторону магазина. Энди кивнул, направился к двери. Однако Эстер бегом нагнала его, остановила, дернув за руку. Лицо ее неожиданно стало серьезным.

— Чуть не забыла, Энди. Это очень важно. Какую мы возьмем канарейку, молодую или старую?

— Молодую, — сразу ответил он. — Очень молодую.

— Нет, старую. Самую старую, какая там найдется.

Эстер снова подтолкнула его ко входу в магазин.

— Не забудь, — сказала она ему в спину. — Самую старую.

Энди, не обернувшись, кивнул. Как только он вошел в магазин, к нему приблизился продавец, поздоровавшийся с ним и вопросительно улыбнувшийся.

— Мне нужна канарейка, — сказал Энди.

Продавец кивнул и повел рукой в сторону дальней стены магазина. Энди покачал головой:

— Выберете ее сами. Мне нужна молодая, самая молодая, какая у вас есть.

В глазах продавца мелькнуло удивление. Он снисходительно пожал плечами и ушел в глубь магазина. Вернувшись с зеленой клеткой в руке, зашел за прилавок, чтобы завернуть ее в ткань.

— Не нужно, — сказал Энди. — Я ее так возьму. Сколько с меня?

Он расплатился и пошел к двери, осторожно держа клетку перед собой, не сводя глаз с сидевшей в ней маленькой желтой птички. Но у самой двери остановился и, поколебавшись, медленно развернулся и возвратился к продавцу.

— Эта птаха… Скажите, что с ней будет, если она останется на улице в такую погоду, как сегодня? — негромко спросил он.

Продавец на мгновение задумался и ответил:

— Долго не протянет. Скорее всего помрет от холода.

Энди кивнул и снова пошел к двери. Нетерпеливо ожидавшая его Эстер подскочила к нему, едва он вышел из магазина, отобрала клетку, подняла ее перед собой. Несколько прохожих остановились, глядя на нее, однако Эстер их не заметила.

— Какая маленькая, — сказала она, — и на старую совсем не похожа.

— Так уж они устроены, — соврал Энди. — Для канарейки она очень стара.

— Ну, — торжественно произнесла Эстер, — а теперь самое главное.

Она открыла дверцу клетки. С секунду птица так и сидела на своей жердочке, нервно подергивая головкой. Потом соскочила на пол клетки и подступила к дверце. Постояла, с подозрением выглядывая наружу. А еще миг спустя вспрыгнула на порожек дверцы и снова замерла, беспокойно озирая привольный мир. На миг Энди подумал, что она вот-вот вернется внутрь клетки, но тут канарейка с поразившей его стремительностью взвилась в воздух. Она повисела немного, быстро трепеща крыльями, над головами людей, словно ошеломленная чудом свободного пространства. Казалось, птичка испуганно колеблется, но вот она неравномерными, восхитительными рывками пошла вверх и вскоре поднялась выше кровель домов. Энди и Эстер, вытянув шеи, следили за ней. Канарейка исчезла за ближайшим домом, однако спустя секунду вернулась, пронеслась к другой стороне улицы и скрылась за домами из глаз. Опустив взгляд, Энди увидел счастливо улыбавшуюся ему Эстер. Она взяла его под руку и сказала:

— Пойдем.

— Куда?

— Ко мне, — ответила она. — Поможешь собрать вещи.

Энди радостно стиснул ее руку. Они быстрым шагом пошли по улице. Ему хотелось громко смеяться, он чувствовал себя так, точно с плеч его свалилось огромное бремя. Впрочем, когда первое ликование миновало, его вдруг опечалила оказавшаяся неотвязной мысль, которая стояла, точно угрюмый часовой, за всеми его радостными чувствами. Он вспомнил слова продавца и думал, думал о том, что молодая птаха очень скоро замерзнет насмерть.

До женитьбы Сидни Купер был заядлым игроком. Луиза часто корила его за это, но втайне была заинтригована. Выйдя за него, она принялась с завидным упорством искоренять эту привычку мужа, а заодно уж избавлять Купера и от других, представлявшихся ей неприятными, и за восемнадцать лет брака сумела обратить его в такого человека, какого ей всегда хотелось иметь в мужьях, — преуспевающего, почтенного и демонстрирующего эти качества всем своим обликом. Поначалу Купер протестовал, однако с течением лет понял, что лучшие в конечном счете результаты дает ему послушание. Оставаясь пассивным, он по крайней мере достигал мира в семье, каковой вскоре начал доставлять ему редкостное удовольствие. Нельзя сказать, что Купер наслаждался жизнью, которую создала для него жена, но, как правило, и не возражал. Однако нынешним вечером жизнь эта стала казаться ему невыносимой.