Твердою рукою, не квадратной, без холма Венеры, с короткими ногтями (наклонность к сердечным болезням, недомоганиям туловища и нижних частей тела), легко покрытой волосами, что указывает и на энергичность, и на флегматичность, пока еще твердою рукой я наливаю в пластмассовый стаканчик, прихваченный дома, и пью.

Истина в вине, пьяное чудовище!

Счастье начальственной столовой и ондатровой шапки вдохновило меня на новый подвиг: почему бы не написать кандидатскую диссертацию и не присоединиться к важным лысинам окружавших меня научных мужей? Зверь в облике этнопсихологии, запретной при Иосифе Виссарионовиче, считавшем, что национальный характер проявляется лишь в области культуры и т. п., уже бежал на ловца. Тема была воистину золотой жилой, в официальной науке (психологии или этнографии), ее касались с опаской, в нашей разведке о национальном характере писали отрывочно и сугубо прагматически – так что мне выпало счастье соединить несоединимое: Англию, психологию и разведку.

Тема моя звучала «Особенности национального характера англичан и их использование в оперативной работе» – держитесь, леди и джентльмены! Почтенный сэр Майкл взялся за ваши слабости, и вскоре научит весь мир, как всех вас вербовать. Королева с ума сойдет, узнав, что ее подданных отныне любой дурак сможет привлечь к сотрудничеству с помощью простой методики предприимчивого подполковника. Я начал читать различные труды[77] по национальному характеру и не на шутку увлекся: редко встречался писатель и в Англии, и в России, который не изрек бы несколько премудростей по поводу национального характера англичан, многие писали с блеском, причем противоречили и опровергали друг друга.

Почему было бы не добавить в окрошку и щепоточку собственного видения, этнопсихология от этого не умерла бы, и вообще, как писал Тимофеев-Рессовский, «наука – баба веселая и не любит, чтобы с нею обращались с паучьей серьезностью». Но главной целью, естественно, было получение ученой степени, и рецепт этого был до склероза прост: сначала подвести железную идеологическую базу, ошеломить библиографией (прочитать бы хоть один процент!), указать со слезой на пробелы, образовавшиеся в тяжком разведывательном труде из-за халатного пренебрежения наукой. Затем навешать на марксистско-ленинский скелет оперативные макароны и придать всей этой требухе практический характер, что, несомненно, подвигнет оперативный состав на вербовку нации лавочников во всех точках земного шара, и особливо в осином гнезде – Лондоне.

Мои дерзания, естественно, потребовали общения с архивами по Англии, и это привело в родной отдел к его новому шефу Дмитрию Якушкину, недавно прибывшему из Соединенных Штатов. Дмитрий Иванович был ох как непрост, один вид его внушал благоговение: высок ростом, орлиный нос, прекрасная речь, не случайно он считался потомком знаменитого дворянина и декабриста. Незауряден, колоритен, явный интеллектуал, иногда наизусть цитировавший Льва Толстого, умница и превосходный собеседник, собиратель книг по истории (причем эмигрантских авторов!), истинный либерал и отец русской демократии, – но… бойтесь стереотипов! – у Дмитрия Ивановича все это причудливо сочеталось с махровым сталинизмом. На этой почве он со многими коллегами испортил отношения, хотя с высоких трибун о своей любви к вождю народов не вещал[78].

Однажды, провожая сына в пионерский лагерь КГБ, среди пап и мам я встретил Виктора Грушко, он, застенчиво улыбаясь, сообщил, что недавно вернулся из Норвегии и назначен заместителем Якушкина, чему он был несказанно рад. Тогда он не знал, что его ожидает феерическая карьера в фарватере бурно плывшего вверх Крючкова: вплоть до первого заместителя председателя КГБ. Грушко отличался острым умом, хорошей памятью, умением сглаживать углы. Человек он был незлобивый, даже добрый. Случай (дружба со школьным другом, ставшим помощником Леонида Брежнева) свел его близко с Крючковым, который, словно тягач, потянул его до самого верха, включая и бурные события августа 1991 года. Правда, в тюрьму Грушко не попал, но много пережил, и через несколько лет преждевременно ушел из жизни. С Виктором Федоровичем у меня всегда были прекрасные отношения, правда, после отставки они закончились.

Однажды после бесед в отделе о загадках англо-саксонской души (я даже проводил анкетирование об ее особенностях, хотя для большинства сотрудников национальный характер был терра инкогнита) я заглянул к Якушкину, который совершенно неожиданно предложил мне должность своего заместителя – это было лестно, интересно и перспективно.

Бес попутал меня в очередной раз.

Вскоре я был проведен на беседу к курировавшему отдел Крючкову, не так давно назначенному Андроповым первым заместителем под обреченного шефа разведки Федора Мортина. Брали меня как эксперта по Англии, призванного если не восстановить былую славу лондонской резидентуры, то, во всяком случае, подчистить пепелище, образовавшееся после массовой высылки в 1971 году ста пяти советских дипломатов. Скандал 1971 года, обостривший до предела англо-советские отношения, вспыхнул после бегства на Запад сотрудника бывшего отдела «мокрых дел» Лялина, вроде бы и выдавшего асов КГБ и ГРУ[79]. В московских высших сферах все возмущались наглостью англичан и сравнивали акцию со знаменитой в 20-х годах нотой Керзона.