забирается на табуретку, чтобы зажечь колонку. Газ пыхает нотой фа малой октавы и расцветает синими лепестками с оранжевыми сердцевинками. Несколько мгновений Яна любуется на них, а потом слезает с табуретки и принимается за посуду.

Она возит мыльной тряпкой (сейчас это – обрывок ее старой пижамы, самой любимой, с зелеными и синими слониками) по тарелкам, стараясь различить за плеском воды и гудением колонки, что происходит за столом. С папой понятно, папа курит, полностью погрузившись в новый номер «Науки и жизни», и лишь изредка угукает в ответ на тихие реплики теть Светы. Яна не может разобрать, что именно та говорит, и это тревожит, но голос вроде бы спокойный. Яна ставит тарелку в сушилку и берется за следующую. Хочется побыстрее закончить – тогда, может, получится посидеть одной в комнате, пока папа с теть Светой пьют чай, и подумать. Собрать обрывки мыслей, шумящих в голове, как рваные лоскуты на ветру. Связать их в целое. В послание самой себе.

С последней вылазки на Коги прошло два дня. Два ненавистных выходных, когда невозможно не то что выбраться в сопки или хотя бы просто во двор, – невозможно даже остаться наедине с собой. Суббота уходит на гаммы и этюды. Теть Света весь день дома, не выходит даже в магазин или к подружке, слушает, слушает; стоит остановиться, как она появляется на пороге комнаты со сложенными на груди руками, и Яна снова бросается пилить, – пока папа не возвращается из гаража и не просит прекратить эту какофонию. В воскресенье Яна подметает и моет полы, а после обеда два часа учит этюд из дополнительного списка. Это даже неплохо: пока она играет или убирается, ее не трогают, а понедельник с каждым часом становится все ближе. Вот уже и ужин прошел. Надо протянуть еще пару часов, пока не скажут идти спать. Может, сегодня получится подумать в кровати; может, сегодня окрошка из гамм не заполнит все пространство под черепом, не оставив места ничему другому.

Яна слышит шорох и легкий скрип стула: теть Света встает из-за стола. «…на завтрак», – договаривает она, и папа отвечает: «Угу, хорошо». Легкий стук – распахнутые дверцы шкафчика задели ручку духовки. Проблеск красного слева, на самом краю поля зрения – теть Света наклоняется над полками. К шуму воды и газа присоединяется грохот сковородок в шкафу. Яна почти безмятежно ополаскивает тарелку.

– А эту когда успели уделать? – с усталым удивлением спрашивает теть Света и еще громче гремит в шкафчике. Проблеск красного – теперь с желтым: теть Света выпрямляется с кастрюлей в руках. – Ты не видел крышку? – спрашивает она.

Пол уходит у Яны из-под ног. Перед глазами плывет крышка от кастрюли. Она такая огромная, что загораживает и раковину, и колонку; эмалированная крышка с подсунутой под дужку винной пробкой и коричневым налетом, скопившемся в желобке у края. Желтая крышка, наполовину зарывшаяся в искрящийся кварцевый песок. Яна не хочет верить. Она старается вспомнить, как принесла крышку домой, помыла вместе с кастрюлей и засунула в шкаф. Но вместо этого она помнит, как бредет, будто придавленная, за притихшими Филькой и Ольгой сквозь стланик, и одна рука у нее свободна, а в другой она боком, за одну ручку держит кастрюльку и покачивает ею на ходу.

– Яна, ты не видела крышку? – спрашивает папа, и она обреченно отворачивается от раковины. Глядя в пол, качает головой. С зажатой в руке мыльной тряпки на пол капает вода.

– Та-ак, – тянет теть Света. – И куда ты ее дела? Сожгла? Сожгла, да? И что ты делала с кастрюлей? – Она стремительно сует посудину ей в лицо, и край со страшным черным пятном отколотой эмали едва не врезается в нос. Яна отшатывается, и бортик раковины упирается ей под лопатки. – Я со стенкой разговариваю?! Куда ты ее таскала? И не смей врать!

Яна зацепляется взглядом за щель между досками. Там, в глубокой черноте, виднеется что-то светлое, – может, крошка, может, зернышко риса, а может, что-нибудь поинтереснее. Может, даже блестка от Лизкиного новогоднего платья. Яне страшно хочется узнать, что именно. От понедельника ее отделяет вечность.

– Наверное, с подружками играла, готовила что-то, да?! – спрашивает папа.

– У них что, своей посуды дома нет, надо нашу портить? – вскидывается теть Света.

Накапавшая с тряпки вода медленно пробирается по доскам. Щель в полу похожа на глубоководный желоб. Светлые пятнышки в нем – фонарики таинственных хищных рыб, удильщиков и черных живоглотов, состоящих из одной только голодной пасти. Теть Света вертит кастрюлю, рассматривая еще один скол – поменьше – и несколько длинных царапин.

– Ты что, по стройке с ней лазала? – спрашивает она. – Или по подвалам? Ты что, по подвалам с парнями шляешься, разносолы им там готовишь? Не смей врать! Хоть бы покраснела! В матери породу пошла… Ты им уже, наверное, не только…

«Кхы-кхы!» – громко говорит папа, и теть Света замолкает. Почти швыряет кастрюлю на стол рядом с раковиной. Яна приседает и отклоняется, прикрыв голову локтем.

– Не строй тут из себя! Кому надо тебя трогать? Тоже мне, обидели мышку, написали в норку! – Теть Света поворачивается к папе. – Ты так и собираешься молчать? Эта нагло врет прямо в лицо, шляется неизвестно с кем, продукты ворует! Скоро пить-курить начнет, а ты так и будешь молчать?

Папа вздыхает и затаптывает в пепельницу окурок.

– Пойдешь заберешь крышку, – говорит он. От неожиданности Яна поднимает голову, чтобы убедиться, что он и правда имеет в виду то, что сказал. Кажется, так и есть. Горбясь, Яна отворачивается к раковине. – Не забудь только извиниться, что заявилась в такое время. И скажи своим подружкам, что больше ты гулять с ними не будешь. – Он говорит ей в спину, пока Яна отжимает тряпку над недомытой посудой. До кухонного полотенца – только руку протянуть, но теть Света стоит слишком близко, и Яна, помедлив, просто вытирает руки о домашние штаны.

Глядя прямо перед собой, она идет в прихожую. Сует ноги в сапоги – так быстрее, – накидывает куртку. Она уже собирается выйти, когда теть Света выглядывает из кухни.

– Ты смотри, шустрая какая, уже оделась, – говорит она через плечо папе и поворачивается к Яне. – Ты куда это собралась на ночь глядя?

Но Яна уже почти за дверью и ничего не слышит – может ничего не услышать. Она аккуратно – чтобы не дай бог не хлопнуло оскорбительно на сквозняке – закрывает дверь. Со всхлипом втягивает пахнущий табаком и псиной воздух подъезда и медленно спускается, жадно вдыхая еще