вписке тусовалась? – спрашивает Лена утром, когда Яна, отчаянно зевая, пытается налить себе чаю, не открывая глаз. Яна мычит что-то нейтральное. Серый февральский свет, отфильтрованный снегом, режет глаза.

– Запретить бы тебе это все, только ведь не поможет, – хмурится Лена. – Ты только, пожалуйста…

– Предохраняйся, оставайся ночевать, если задержалась после двенадцати, и не пробуй героин, – перебивает Яна. – Я не дура!

– Тебе шестнадцать, – вздыхает Лена. – Ты по определению дура. И будешь еще большей дурой, если не решишь в ближайшее время, куда ты хочешь поступить. Хотя бы почитай эти брошюры…

– А я решила, – брякает Яна. Слова вырываются помимо воли, как будто говорит кто-то другой, а она – всего лишь сторонний наблюдатель. – Хочу быть этнографом.

От неожиданности Лена фыркает в чай, горячие брызги летят Яне на руки, и она с протестующим воплем размазывает их по коже. Она ошарашена почти так же, как Лена, но понимает – только что поняла, – что да, именно этого она и хочет.

– Очень глупо, – говорит Лена и без всякой надежды спрашивает: – А может, все-таки в экономисты? – Яна трясет головой. – Ладно, согласна, скучища. Но ты вроде бы думала о геологии.

– Этнографом, – повторяет Яна, уперто наклонив голову.

– Ты хоть представляешь, сколько они зарабатывают?

Яна честно пытается представить этнографа на серой февральской улице, по щиколотку в черно-снежной жиже, бредущим сквозь строй бабок в пуховых платках, разложивших на картонных коробках картошку, сигареты и переливчатые китайские ночнушки.

– Нисколько? – спрашивает она.

– Думаю, примерно так, – усмехается Лена. – Ладно, работать можно и не по специальности… Тогда готовься поступать на исторический.

– Как – исторический?! – тонким голосом переспрашивает Яна, и Лена ядовито смеется.

– А вот так. Факультетов этнографии у нас нет. Только кафедра при истфаке…

Через три дня звонит Гриша Питерский и говорит:

– У меня две марки и кассета с «Аквалангом» Джетро Талл, слышала? У Арвен предки вернулись, так что впишемся у…

– Я не пойду, – перебивает Яна. – Мне тут… учить надо.

– Ты что-о! Такой психодел словим! Ты что там, правда уроки учишь? Забей! Ты только прикинь, как круто будет!

Яна страдальчески втягивает нижнюю губу. В комнате ждет учебник, пестрящий ненавистными датами, и мятый исчерканный листок, неведомо как добытый Леной, – список вопросов, которые давали в прошлом году. Все не просто плохо – все очень плохо. Абсолютно беспросветно. Список огромен. Половину вопросов в нем Яна не может даже понять. Факты – конкретны, их можно запомнить; но что делать с остальным? Большая часть прочитанного кажется ей бессмысленным набором слов, полностью лишенным системы, из которой можно вывести ответ. В конце концов Яна догадывается, что снова, как много раз до того и в школе, и дома, и со знакомыми, имеет дело не со знанием, а с ритуалом. Но на этот раз его нельзя проигнорировать. Ей придется пройти через ритуал и проделать все, что положено, чтобы получить возможность изучать ритуалы.

Может, так и задумано. Но это значит, что придется зазубрить все, что должно быть сказано.

В феврале всего двадцать восемь дней, тоскливо думает Яна, да и в других месяцах – не намного больше.

– Я не могу, – говорит Яна. – Мне правда очень надо.

Она жмет на рычаг и до боли сплетает пальцы. Слушает длинный гудок, трагически подняв брови домиком. Потом по памяти набирает номер.

– Дашь потом кассету послушать? – спрашивает она, когда Гриша берет трубку.

Оставшиеся до поступления месяцы она живет, зарывшись в учебники. Каждый звонок причиняет боль, хочется плюнуть на все и сорваться. Но между нудными строчками ей чудятся – засвеченные солью и песком улицы, крохотная кухня, давно забытый, растворившийся в вихре событий разговор; белая чашка с цветком на внутренней стороне; смутная, странная, невесть откуда взявшаяся, будто извне нашептанная мысль: налить воду, чтобы проступила изнанка. Эта мысль – единственное, что заставляет ее говорить «нет».

Иногда ее берет тоска, и тогда она оставляет включенной только настольную лампу и подолгу всматривается в щели между бусинами, пытаясь расфокусировать взгляд и нырнуть в волшебный лабиринт. Она всматривается в фенечки до боли в глазах, они дрожат и размываются, но бусины остаются бусинами, ремешки – ремешками, и расстояния между ними никогда не увеличиваются достаточно, чтобы в них можно было протиснуться.

Ей звонят все реже и еще реже зовут на вписки, и только Гриша Питерский остается рядом, и не забывает позвать на квартирник, и не считает, что она подалась в цивилы. Гриша многое способен переварить. Для него ничего не слишком – ни бешеные пьянки и психонавтские заплывы, ни внезапное превращение в ошалелого ботаника. Он не отворачивается от Янки, даже когда, за месяц до вступительных, она просто перестает подходить к телефону.

Он отвернется от нее намного позже, когда, уже став аспирантом-биологом, сделает ДНК-тест странного костяного кулона, который его девушка никогда не снимает с шеи. Когда его девушка, узнав отвратительную правду, не отбросит жуткую вещицу, откажется даже говорить об этом и продолжит носить кулон. Это для него окажется – слишком.)

…И где в этой истории глупости, упорства и любопытства место страдающему отцу?

Филька с тревожным интересом наблюдал, как Янка подергивается, горбится и шевелит бровями. Когда она в задумчивости начала дергать себя за губу, он не выдержал. С сочувствием спросил:

– Ты хотела забыть?

– Я хотела понять, – сердито вскинулась Яна. Уронила руки на колени, выпрямилась, выпятила челюсть: не подходи.

– Получилось? – с любопытством спросил Филька, и Яна слегка расслабилась.

– Да ни черта… Пришлось пойти другим путем, – криво усмехнулась она. На мгновение представила, что бы вышло, если бы тогда можно было просто погуглить. Слегка содрогнулась от вероятной перспективы. – А потом отвлеклась как-то… – Яна подняла чашку, полюбовалась невиданным цветком. Задумчиво сказала: – А знаешь, я же пошла учиться на этнографа из-за этой чашки.

Филька выпучил глаза.

– Из-за чашки?

– Ну да.

– И кто из нас еще псих, – проворчал Филька. Яна засмеялась, посмотрела на полки, набитые книгами.

– Кто бы мог подумать, что когда-нибудь мне придется читать все это по работе! – улыбнулась она и вдруг подобралась. – Ракарский… – прошептала она; глаза полезли на лоб от возбуждения. – Макар Ракарский – твой отец?! Ты же – Филипп Макарович, да?!

– Ну, – напряженно кивнул Филька, нырнув глазами в сторону. – И что?

– Он же – легенда, рок-звезда! Правда, для очень узкого круга, – со смешком уточнила Яна. – Над его статьями до сих пор грызутся! И как я не сообразила, что ты…

– Ну, сообразила. И чего теперь? – почти враждебно спросил Филька, и Яна растерянно замолчала.

– Да ничего… – Она поставила чашку. Краткая иллюзия возвращенной