Едва придя в себя, Дутов потребовал чтобы к нему явился Акулинин. Когда тот пришел, Дутов, предупреждая всякие возражения, поднял руку и сказал гостю:

— Иван, принимай на себя командование войском. Войско не должно пребывать без атамана.

В Тургае оренбуржцы простояли больше месяца, хорошенько отдохнули, вооружились, распотрошив склады генерала Лаврентьева, приводившего в 1916 году в норму взбунтовавшихся кыргызов[41]. Патронов взяли столько, что лошади отказывались таскать телеги — из-за перегруза колеса утопали по самые оси в мягкой, пропитанной весенней влагой земле. Набрали также продуктов, которыми были завалены полки лаврентьевских складов, и денег — много денег, царских — романовских и екатерининских, — два с половиной миллиона рублей. В общем, сходили казаки в Тургай знатно, такую добычу они не брали даже в дальних походах.

Выздоравливал Дутов медленно, трудно, разговаривал с усилием, слова у него прилипали к языку, к небу, никак не могли расстаться с хозяином. Он часто терял сознание, а когда приходил в себя, обязательно спрашивал, где Акулинин? Тот немедленно являлся к Дутову в горницу и всякий раз Дутов задавал ему один и тот же вопрос:

— Что нового в Оренбурге?

Акулинин бросал быстрый взгляд в широкое запыленное окно, на кривую замусоренную улицу, по которой бегали куры, и давал один и тот же ответ:

— В Оренбурге ничего нового, Александр Ильич, — оттуда приходят плохие вести…

— Пожалуйста, конкретно, Иван Григорьевич!

— Казаки сопротивляются красным, красные в отместку сжигают целые станицы.

— Еще конкретнее…

— За эту весну сожгли одиннадцать станиц. На Волге появился новый генерал, лупит красных налево и направо, только волосья по воздуху летят.

— Кто таков, Иван Григорьевич?

— Каппель[42].

— Немец?

— Нет. Говорят, из сильно обрусевших шведов, родился под Тулой.

— Еще чего нового?

— Неделю назад против красных выступили чехословаки — целый корпус.

— Выходит, у красных ныне много головной боли?

— Так точно.

— Как только я поднимусь, — Дутов вытянул перед собой бледную худую руку, пошевелил вялыми пальцами, опухшими на концах, — выступаем в Оренбург.

— Рано еще, — неуверенно проговорил Акулинин.

— Готовьтесь к возвращению на родную землю, Иван Григорьевич, — безапелляционно произнес Дутов, в тихом напряженном голосе его послышался металлический звон.

Акулинин знал, что означает этот звон, и покорно наклонил голову:

— Слушаюсь!

Атаман откинул голову на подушку, закрыл глаза. В горнице появилась Саша, села на табуретку, поставленную в изголовье рядом с кроватью, взяла руку атамана в свою. Скуластое загорелое лицо ее было печально. Дутов открыл глаза, увидел ее, с трудом раздвинул губы в улыбку:

— Что, Шурка? — тихо, едва слышно прошелестел его голос. — Не узнаешь меня?

На ресницах у Саши появились слезы.

— Не бойся, Шурка, я выкарабкаюсь… Я поднимусь обязательно. И очень скоро.

Имя Дутова в Тургае сделалось популярным, по улице, где располагался дом, в котором остановился атаман, кыргызы не только на телегах — даже верхом старались не ездить, чтобы не беспокоить «шибко большого начальника».

— Шибко большой начальник болеет, — шепотом произносили они и молитвенно поднимали глаза. — Надо, чтобы такой большой человек скорее выздоровел.

В Тургайской степи жили два племени кыргызов — аргыши и кипчаки. Аргыши — на западе, как раз в тех местах, по которым в огненном апреле прошел атаман, они были настроены к Дутову доброжелательно, а при словах «красные» или «большевики» плевали себе под ноги и щелкали плетками по голенищам сапог. Кипчаки же обитали на востоке степи и, напротив, так же плевались при упоминании имени Дутова, большевиков же считали своими братьями.

Пока Дутов стоял в Тургае, красные не тревожили его, они считали Тургайскую степь чужой территорией. Поэтому атаман, хоть и лежал в тифе, хоть и бредил, но в дни, когда больной звон отступал от его горячей головы, призывал к себе Акулинина как обычно, иногда Полякова, и они занимались перестройкой войска.

Вольные партизанские группы, примкнувшие к ним, иногда совсем маленькие, — по три-пять человек, — атаман объединил в один большой отряд, во главе его поставил очень решительного, боевого войскового старшину Мамаева. Тот постарался свое войско разбить «по интересам»: образовал конную сотню, пешую сотню. Причем решил, что передвигаться пешей сотне не обязательно «на своих двоих», как это было некогда с командой самого атамана на германском фронте, — усадил пешую сотню на тарантасы, по четыре человека в повозку, плюс за каждым тарантасом закрепил своего кучера. Итого пять человек. Вполне современно. Кроме того, Мамаев создал пулеметную команду.

Беженцы, прибывшие с Дутовым в Тургай, тоже попросили дать им винтовки, — тем более, оружия на здешних складах было с избытком.

— Мы тоже хотим постоять за Россию! — кричали они под окнами мечущегося в тифу атамана.

Атаман удовлетворил просьбу беженцев: составил из них пешую и конную сотни, а также нестроевую команду, которую прикрепил к обозу — постарался каждому человеку найти применение.

Дутов понимал — из Тургая придется очень скоро уйти, — не возвращаться в Россию нельзя, борьба там еще только начинается. Он ждал этого момента и страшился его: слишком уж непредсказуемой сделалась Россия.

Болезнь от атамана отступила, в двадцатых числах мая он уже начал выходить на улицу, там садился на крыльцо, закрывал глаза и сидел так, вяло шевеля губами, покачиваясь, минут двадцать, потом, возрожденный, начинал вызывать к себе людей.

В один из теплых тихих дней в Тургай на усталых худых конях и прискакали посланцы Оренбурга, а точнее, представители съезда объединенных станиц, Богданов — член войскового правительства, которого Дутов хорошо знал, и подъесаул Пивоваров.

— Г-господи, какие гости, — растроганно побормотал Дутов, приподнимаясь на постели.

Широкое, чуть оплывшее после болезни лицо его имело лимонный оттенок, словно атаман перенес желтуху. Богданов понял, что до полного выздоровления Дутова еще далеко, не менее двух-трех недель. Голос также выдавал Дутова, — подрагивал, дребезжал слабо. Впрочем, Богданов, видя все это, не стал ходить вокруг, да около.