Красноармеец приподнял «летучую мышь» выше, осветил пленного. Климов нашел в себе силы выпрямиться и, держась рукою за ствол яблоньки, растянул рот в улыбке:

— Давай, говорю, фонарь! А ты, братец, — сказал он второму конвоиру, — ты заряжай ружье.

Красноармеец, вытянув фонарь в руке, обернулся к чернобородому:

— Товарищ командир, можно?

— Отдай фонарь, раз господин беляк требует. В конце концов не винтовку же отдаешь. Пусть поспособствует нашему революционному делу, поможет расстрелять врага свободной России.

Из ночи, из глубины степи, вновь принесся легкий ветер, обдал людей запахом прелой травы, смешанным с духом травы молодой, горечью прошлогоднего чернобыльника и оренбургской полыни, которая, как известно, прели не поддается. Климов взял из рук конвоира фонарь и осветил себя.

— Только в фонарь не попадите, — предупредил чернобородый бойцов, — иначе начальник тыла уши пообрывает. А я добавлю.

— Ну, давайте, стреляйте, — прохрипел Климов, поднимая фонарь еще выше. Бледное измученное лицо его сейчас было хорошо видно. — Чего медлите, людоеды красные?

— Не нукай, — пробормотал чернобородый угрюмо, — мы не лошади.

Климов задрал голову, вглядываясь в небесный полог, поймал глазами одну звездочку, потом другую, через несколько секунд, вглядевшись, увидел, что все небо усеяно мелкими, тускловатыми звездами. Какая из них — его? Кадык на шее хорунжего заходил беспорядочно, в горле что-то захлюпало, и он, борясь с собою, прощаясь со звездами, поднес свободную руку к шее, стиснув горло.

Через несколько секунд ударил нестройный залп. Стреляли красноармейцы метко. Одна из пуль пробила Климову руку, которой он прижимал кадык, затем, разбрызгав кровь, просадила насквозь горло и, вильнув в сторону, застряла в яблоневом стволе. Вторая попала в грудь. Климов, продолжая держать в руке фонарь, не бросая его на землю — в хорунжем, даже умирающем, работал инстинкт дисциплины, — опустился на колени, качнулся в одну сторону, потом в другую и повалился на спину.

— Закопайте его здесь, под яблонями, — приказал чернобородый красноармейцам. — Он умер не самым худшим образом. Пусть спит спокойно.

Преследовали Дутова два отряда — Блюхера и Каширина. Кобозев куда-то исчез — видимо, отозвали в Москву.

У станицы Магнитной красные разведчики врубились в замыкающую дутовскую колонну и покрошили часть людей саблями. Атака была отбита, но человек двадцать Дутов в ней потерял. Под покровом быстро густеющей ночи он ушел в степь и бесследно растворился в ней. Утренние поиски ни к чему не привели — атаман со своим отрядом как сквозь землю провалился — ни людей, ни конского помета, ни следов телег, на которых везли штабное барахло, ни остатков костров.

Каширин только чесал пальцами затылок, да восклицал жалобно:

— Аэроплан бы сюда — мы бы живо этого толстомясого отыскали!

— Не убивайся, Иван Дмитриевич, — резонно успокаивал Каширина Блюхер, человеком он был вдумчивым, верил в то, что безвыходных положений не бывает — сам много раз попадал в тяжелейшие передряги и выходил из них целым и невредимым. — Дутова мы найдем и без аэроплана.

— Как, каким образом, Василий Константинович? Гадалку, что ли, призовем?

— Мы Дутова вычислим.

— Чего, чего, Василий Константинович?

— Вычислим, говорю. Высчитаем. Как приказчики перед тем, как продать товар, на бумажке высчитывают прибыль.

— А потери они не высчитывают?

— И потери высчитывают, — спокойно ответил Каширину Блюхер, отер ладонью свою крупную, наголо обритую голову.

С соображениями Блюхера Каширин не согласился, взял толстый карандаш и постучал по карте его торцом:

— Вот тут мы их и встретим, в этом месте… Здесь они будут переправляться через Гумбейку. У станицы Черниговской.

Своенравная небольшая Гумбейка то мелела, то, наоборот, набухала грозно, особенно после весенних дождей, сметая все на своем пути. Блюхер пробовал возразить — Дутову появляться у Черниговской не резон, он может перейти Гумбейку в любом другом месте — воды сейчас в реке столько, что ее запросто перепрыгивают вороны, но Каширин твердо стоял на своем.

Напрасно упрямый Каширин не послушался опытного Блюхера. Дутов совершенно беспрепятственно, открыто переправился через Гумбейку в другом месте — около станицы Назаринской, и запасся провиантом — никто ему не помешал. Блюхер, узнав об этом, лишь печально усмехнулся.

Свое Блюхер все-таки взял. Через шесть дней он настиг Дутова, когда тот с обозом, с ранеными, неповоротливый, отяжелевший, — вместе с дутовцами в Тургайские степи уходило много гражданских лиц, — плелся по степи. И окружил его. Нападение Блюхера было внезапным, растерялись даже бывалые фронтовики.

— Главное — эвакуировать раненых, — прокричал атаман Акулинину. — Если их бросим — грош нам цена. Казаки перестанут нам верить, — Дутов порывисто шагнул к товарищу, — давай, Иван, обнимемся. Вдруг больше не свидимся?

В этом бою они разделились: начальник штаба находился на одном участке боя, атаман на другом. Акулинин прикрывал отход, Дутов увозил раненых, спешно подгребая хвосты… Прежде всего, атаман все-таки отправил в степь повозки с войсковыми регалиями, печатью, кассой, втиснутой в сейф, и Шуркиного брата — вялого прыщавого студента. Следом перебросил и саму Сашу Васильеву — очень боялся ее потерять, а уж потом стал вывозить раненых.

Не бросали Дутова самые близкие люди, те, кто немало поел с ним землицы на войне, — да попил водицы ржавой, от которой пучило живот и вздувалась печень, — дорогие фронтовики. У атамана, когда он смотрел на них, чуть слезы на глазах не проступали, — ведь он видел свое собственное, совсем недавнее, но уже безвозвратно ушедшее прошлое — такое больное, но по-прежнему близкое. Африкан Бембеев, Удалов, раненный во время боев на оренбургской окраине, Еремеев, Сенька Кривоносов, горбоносый щуплый Пафнутьев, так и не растерявший, несмотря на седину в волосах, мальчишеской непосредственности. Около фронтовиков продолжал обретаться и сдержанный, немногословный, хранящий в себе загадку Потапов. Мужики пробовали понять, откуда у него, скромного прапора, из каких глубин, из какого корня произросла, вылезла и пристряла способность к гипнозу, — но так распознать и не смогли.

Как-то вечером в степи Дутов пришел к их костру, принес немецкую поясную флягу, наполненную ромом, — этот трофей был снят с убитого красноармейца, непонятно как оказавшийся у простого челябинского работяги, — отдал флягу Еремееву:

— Держи, это ром.

Тот отвинтил пробку, понюхал нутро:

— Шибает дюже вкусно. Я никогда не пробовал. Это что такое, Александр Ильич, ром? — он приподнял фляжку.

— Лекарство от всех болезней. Заморское. Береги, Еремей, флягу. Раненым для укрепления здоровья можно давать.

Дутов присел на корточки, замолчал, вгляделся в огонь. Казаки боялись нарушить неожиданно установившуюся тишину, пока атаман не проговорил: