Но победа царила недолго — через две недели на Дону уже находились красные, наказной атаман Назаров[38], заменивший Каледина, был схвачен и расстрелян. С ним погибли еще две тысячи человек.

Оказалось, что помочь Дутову некому. Гибель Каледина оренбургский атаман воспринял как большую личную беду. Ночью в старой, пропахшей мышами и клопами избе он налил стакан водки — старой, еще в четырнадцатом году произведенной «смирновки», бутылку которой для него достал есаул Мишуков, ходивший за атаманом как привязанный, — перекрестился и молча выпил.

По избе носилась, хлопоча и что-то напевая, Саша Васильева, протянула Дутову кусок хлеба и половинку соленого огурца.

Он отвел ее руку в сторону, пожаловался:

— Плохо мне!

— Александр Ильич, голубчик, Господь с вами, — шепотом произнесла Саша и налила атаману еще водки, полстакана, — держитесь, пожалуйста! Если вы не удержитесь, мы все погибнем.

Атаман печально поглядел на нее.

— Эх, Шура, Шура, — наконец проговорил он.

Он звал ее Шурой, иногда, в минуты близости — Шуркой, это имя нравилось ему:

— Шурка — казачье имя. А Саша… Ну что Саша? По-мещански как-то. Похоже на старую бегонию. То ли дело — Шурка! В этом имени — бунт.

Он взял в руку налитый стакан, залпом выпил. Саша вновь поднесла ему кусок ржаного хлеба с кругляшом хрустящего огурца. Спросила с болью, плохо спрятанной в голосе:

— Что-то случилось, Александр Ильич?

— Случилось, — Дутов похрустел огурцом. — В Новочеркасске застрелился атаман Каледин.

Саша перекрестилась:

— К нам это имеет какое-то отношение?

— Самое прямое. От атамана Каледина мы ожидали помощи. Теперь не дождемся, — Дутов вяло махнул рукой. — Все!

— Александр Ильич, миленький, скажите откровенно, как на духу, мы удержимся в Оренбурге… даже нет, не в Оренбурге, а вообще?

Дутов помрачнел, проговорил хрипло:

— Не знаю, Шура. Никто этого не знает, — атаман сморщился жалобно, по-ребячьи, — скажу одно: драться мы будем до конца… Пока у нас будут силы — мы будем драться. Дальше — не знаю.

— Я с вами, Александр Ильич, — Саша прижалась головой к плечу атамана, — до конца с вами.

— Спасибо, Шура, — хрипло проговорил Дутов, стукнул донышком стакана о стол. — Пока в нашем войске держится только один военный округ — Второй. И столица округа — Верхнеуральск…

В Верхнеуральск Дутов и намеревался пробраться — там много верных людей, красными не пахнет совершенно, старики, увешанные Георгиевскими крестами и прочими наградами, прочно держат общественное мнение в своих руках, большие тракты, по которым можно было бы быстро перебросить войска, — в стороне.

Атаман вскинулся, услышав всхлип Саши Васильевой.

— За брата боюсь, — пожаловалась та, — ему же придется в Остроленской, либо в Федотовне остаться. Как бы не пропал…

Дутов шевельнул бровями, одну бровь приподнял, другую опустил:

— Не пропадет. Я ему дам охранную грамоту. Единственное что — попадаться к красным с этой грамотой опасно. Шкуру с живого спустят.

Саша вновь всхлипнула, несколько мгновений неподвижно стояла около атамана, потом отерла лицо платком и проговорила тихо:

— Чему бывать, того не миновать.

— Все, Шурка, под Богом ходим, — произнес атаман.

В Верхнеуральск Дутов ушел в сопровождении верных сподвижников. Охраны не было, из оружия — только то, что имели при себе, револьверы, шашки, да одна винтовка с тремя запасными обоймами. Саше Васильевой, которая шла вместе со всеми, атаман дал крохотный дамский «браунинг», украшенный нарядной насечкой.

— Для войны он, конечно, не годится, но застрелиться из него можно, — сказал он.

Саша невольно поежилась.

До Верхнеуральска дошли благополучно. Там он созвал войсковой круг, набрал семь отрядов и начал партизанскую войну. «Войну такую, что комиссары не имели ни одной секунды покоя около 4-х месяцев» — так писал о событиях того времени Дутов впоследствии.

Наступила весна. Ни патронов, ни снарядов у Дутова не было. Не было их и у красных. Кобозев подтянул к Верхнеуральску несколько отрядов и практически одними штыками выбил оттуда атамана.

Дутов переместился в станицу Краснинскую, где вскоре оказался буквально запечатан — его взяли в такое плотное кольцо, что из станицы даже мышь не могла выползти. Надо отдать должное красным — они научились воевать. Белые не уступали… Впрочем, и красные и белые допускали немало одинаковых ошибок. Объяснение всему этому было простое, хорошо известное: люди очень устали от войны.

В Краснинской Дутов собрал военный совет.

— Надо уходить, — мрачным голосом заявил он.

Сидевший рядом Акулинин придвинул к атаману карту:

— Куда?

Дутов ткнул пальцем в большое желтое пятно, ласкавшее глаз:

— В Тургайскую степь. В самом Тургае, насколько мне известно, находится нетронутый склад боеприпасов.

— До Тургая — шестьсот верст, — осторожно заметил Акулинин.

— Главное — вырваться из Краснинской. А в степи нас — ищи-свищи… И глаза сломаешь, и ногти обдерешь. Проще найти иголку в стоге сена, — Дутов замолчал, с хрустом помял себе пальцы, которые у него словно не имели костей, легко гнулись даже вбок.

Он походил по комнате, остановился около Акулинина, грузно навис над ним:

— Как, Иван Григорьевич, считаешь, прорвемся мы или нет?

Начальник штаба приподнялся на стуле:

— Иного выхода нет, Александр Ильич.

«Надо бы побеседовать с казаками, все объяснить, — подумал Дутов. — Люди должны знать — либо мы вырвемся отсюда, либо погибнем». На отрывном календаре, висевшем в избе на стенке, было шестнадцатое апреля восемнадцатого года. Прорыв назначили на семнадцатое.

Из Краснинской вырвались успешно, пробили двойное оцепление и ушли в степь.

Десятка три дутовцев угодили в плен — в том числе и хорунжий Климов. Он попал под пулеметную очередь, весь свинец приняла на себя гнедая Звездочка, а Климов, ахнув, перелетел через голову лошади и растянулся на земле. Подняться хорунжий не смог — подвернул себе левую ногу. Тяжело дыша, роняя кровь из рассеченной щеки, он откатился в сторону, заполз в какую-то плоскую яму, набитую влажной прелью, и затих. Через полчаса, когда бой умолк, его выволокли оттуда двое красноармейцев.