Давление времени, помещающего слова и фразы в заранее отлитые формы, ощущается в книге Чемоданова с необычайной силой. Клише газетных передовиц и ритуальных заклинаний, беспрестанно звучавших на партийных собраниях разного уровня, проступают в ней, как жилы кварца на гранитном склоне. Вот несколько характерных образцов этой стандартной риторики: «На штурм чукотской тундры, за её богатствами вышли комсомольцы. Посланцы Ленинского комсомола, прибывшие со всех концов нашей необъятной Родины, они показали чудеса героизма»; «На Чукотку пришла Советская власть. Пришёл истинный хозяин гор Заполярья. Но понадобилось ещё немало лет, чтобы подземные богатства поступили на службу народа»…

Невозможно себе представить, чтобы похожие слова прозвучали из уст Ильи Николаевича Чинкова. Его мышление и речевое поведение бесконечно далеки от партийно-хозяйственного новояза той эпохи. Находясь с ней в ладу, может быть, в чисто внешнем, а может быть, и во внутреннем, подлинном, он продолжал пользоваться исключительно своим лексиконом, что и обеспечивало ему, наряду с экстраординарными поступками, «лица необщее выраженье».

К тому же при чтении мемуаров Чемоданова бросается в глаза не свойственная Чинкову сентиментальность, прорывающаяся во вкраплениях неожиданных, но весьма эффектных, поскольку они нарушают автоматизм господствующего стиля.

В самом начале книги, описывая свой перелёт с Колымы на Чукотку, Чемоданов не в силах удержаться от эмоционального восклицания, полного восторга, метафорических сравнений и – вещь для Чинкова абсолютно невозможная – уменьшительно-ласкательных суффиксов: «Так вот она какая, тундра, тундра, о которой когда-то рассказывали на уроках литературы в школе! Ровная, словно степь, голая местность. На её зеленовато-серой глади виднеются синие глазки многочисленных озёр. Одни из них большие, словно крупные пятна, другие маленькие, почти совсем круглые. Лишь изредка встречаются небольшие холмы-сопки да извилистые ленты многочисленных ручьёв и речушек».

При встрече с представителями чукотской фауны Чемоданов испытывает настоящее умиление: «Забавно смотреть, как за мамашей, серой куропаткой, катятся серо-жёлтые комочки. Куропатка мечется из стороны в сторону – то подбежит к нам, волоча, словно подбитое, крыло, то снова отбегает к своим перепуганным детям».

Жёсткий и непреклонный Чинков в словах и поступках Чемоданова-мемуариста только смутно угадывается.

Прочесть «Территорию» Чемоданов не успел: умер за пять лет до публикации романа (Куваев писал, что, будь Чемоданов жив, он бы показал рукопись только ему, а перед другими не ответственен). Прожил чуть больше полувека, как и Билибин. Скончался от сердечного приступа – вот и Чинков в романе прислушивается к сердцу, носит валидол (хотя это скорее общее, чем частное; «Ритм и обычаи Северстроя быстро изнашивали сердца», – констатирует автор)… Правда, в период открытия чукотского золота Чемоданову было чуть за тридцать, тогда как Чинков – немолодой грузный человек. Или дело в том, что Куваев, попавший на Чукотку уже в конце 1950-х, запомнил его именно таким?

Главный инженер районного ГРУ Чинков – порождение уходящего в прошлое Дальстроя, жёсткий руководитель, порой волюнтарист, «хозяин Территории». То он в нарушение инструкций посылает в рискованный одиночный маршрут Баклакова, то сам летит в не менее рискованную поездку в Москву, прихватив с собой нигде не учтённый килограмм золота…

Василий Белый говорил, что натуре Чемоданова были присущи «неуступчивость и даже диктаторские наклонности». Куваев в 1966 году писал, что, хотя Чемоданов к нему относился «с каким-то интересом» и помогал, в книге он будет «полуотрицательным типом», поскольку «сгубил, выгнал, уничтожил массу талантливейших ребят, бериевец по закалке, но я здорово его уважаю за силу».

С другой стороны, критик Игорь Литвиненко накануне и во время перестройки писал, что Чинков – «яркий пример точно выполненного социального заказа», причём такого, когда «художник откликается не на актуальную, а на перспективную, завтрашнюю задачу». По Литвиненко, Чинков – дальновидный руководитель с «дерзкими и плодотворными инициативами», деятель в отличие от дельца Робыкина, представитель генерации «новых людей» наподобие бригадира Потапова из кинофильма «Премия» (1974) по сценарию Александра Гельмана, с которыми «утвердились гуманистические ценности новой, послесталинской эпохи».

В образе Чинкова отразилась биография не одного Чемоданова. Взять эпизод с вывозом «левого» золота на материк: такой случай был, но не с ним. В 1957 году начальник Сеймчанского райГРУ Константин Иванов через голову магаданского начальства привёз в министерство золотые самородки и выбил ассигнования на геологоразведочные работы. Фигура Иванова вспоминается и в связи с соперничеством Чинкова и Робыкина. Прототип Робыкина, начальник СВГУ Драбкин, по словам Бориса Седова, хотел избавиться от Иванова – руководителя самого большого на Колыме Сеймчанского ГРУ – и создал Билибинскую экспедицию, куда перевели часть сеймчанцев. Базировавшуюся в Сеймчане Полярную экспедицию передали во вновь созданную Центральную геолого-геофизическую экспедицию в Хасыне. В результате у Иванова осталась всего одна небольшая экспедиция, и вскоре он уехал на материк (потом Мингео назначило Иванова начальником Кольского ГУ, уравняв в статусе с Драбкиным).

Возможно, в Чинкове также воплощены некоторые черты Николая Шило.

Профессор Северо-Восточного государственного университета Юрий Шпрыгов считает неслучайным созвучие фамилий Чинкова и Чешкова – «делового человека» из пьесы Игнатия Дворецкого «Человек со стороны» (1972). О том же писал Игорь Литвиненко: Чешков и Чинков возникли почти одновременно, что, по его мнению, подтверждает «социальную заказанность» персонажей. Но если Чешков «сконструирован» Дворецким, то Чинков имеет конкретный прототип – Чемоданова, что признавал сам Куваев, в случае с другими персонажами предпочитавший «напустить туману».

Вместе с тем главный контраргумент, который можно предъявить Шпрыгову, это принцип «бритвы Оккама», требующий не умножать сущности без необходимости. Говоря иначе, родословную Чинкова, точнее, этимологические корни его фамилии следует искать не в произведениях современных Куваеву авторов, а в том материале, который напрямую соприкасается с биографией и интересами создателя «Территории». Для начала надо уяснить, что фамилию Чинков Куваев мог где-то услышать или прочесть, ведь это не фантом вроде куваевских мидия и миридолита. В историю, например, вошел крестьянин Чернского уезда Тульской губернии Пётр Никитович Чинков (1872–?), ставший в 1907 году депутатом Государственной думы II созыва. Учитывая феноменальную начитанность Куваева, исключать его знание об этом самородном деятеле начального этапа русской демократии нельзя. Однако это предположение, как и гипотеза Шпрыгова, явно избыточно и уводит нас в сторону от подлинных причин, побудивших писателя встроить фамилию Чинков в художественную структуру «Территории».

Подлинный ключ к разгадке появления фамилии Чинков следует искать в романе Зиновия Давыдова «Беруны». Из четырёх действующих в нем поморов, вынужденных несколько лет провести на необитаемом острове Малый Берун близ Шпицбергена (сейчас он известен как остров Эдж), двое – Иван и Алексей – носят фамилию Хилков. Эту фамилию, как и многие другие реалии, Давыдов не выдумал, а взял из повести Ле Руа «Приключения четырёх российских матросов, к острову Шпицбергену бурею принесённых», основанной на показаниях этих матросов и впервые напечатанной в Санкт-Петербурге на французском языке в 1766 году. Давыдов, понятно, пользовался не этим раритетом, а переводом книги Ле Руа на русский язык, выпущенным ленинградским Всесоюзным арктическим институтом в 1933 году и воспроизводящим русское издание 1772 года. Уточним, правда, что в повести Ле Руа мы находим фамилию Химков, но Давыдов позволил себе отступить от этого варианта всего на одну букву, проявив не столько авторское своеволие, сколько историко-ономастическую интуицию: на Мезени, откуда были родом потерпевшие кораблекрушение поморы, фамилия Химков не встречалась, а вот фамилия Хилков, напротив, была чрезвычайно распространена. Уже после Великой Отечественной войны, однако, выяснилось, что Ле Руа допустил ошибку, назвав Химковыми людей, которые в реальности носили фамилию Инков. Кроме того, Ле Руа неверно передал их имена: одного из двоюродных братьев Инковых действительно звали Алексей, а вот другого не Иван, а Хрисанф. Воскрешение подлинных имён и фамилий этих героических поморов является заслугой Михаила Ивановича Белова (1916–1981), крупнейшего специалиста по истории освоения русского Севера. Доблестные деяния представителей рода Инковых, включая упомянутых Алексея и Хрисанфа, не были для Куваева секретом, так как он тщательно проштудировал фундаментальный труд Белова «История открытия и освоения Северного морского пути» (1956), вышедший в качестве первого тома коллективного исследования «Арктическое мореплавание с древнейших времён до середины XIX века». В нем Белов упоминает и тех представителей рода Инковых, которые станут, пусть и сменив фамилии, героями книг Ле Руа и Зиновия Давыдова. Так, он пишет, что «в 1763 году Иван Мелехов послал к берегам Новой Земли, а возможно, и в Карское море известного мезенского кормщика Хрисанфа Инкова, который задержался на промыслах до 1764 года» (другим опытным кормщиком, хоть и не попавшим на страницы художественной литературы, был Никифор Инков, управлявший в 1730-х годах судами купца Ивана Маслова). Хрисанф Инков упоминается Беловым и как один из тех, кто был, вероятно, включён самим Ломоносовым в список груманланов, подлежащих приглашению на морскую службу (список был прислан в Архангельск из Адмиралтейств-коллегии). Характеризуя изученные архивные дела Архангельской губернской канцелярии, Белов сообщает, что нашёл в них «перечень всего рода Инковых», в котором есть не только Хрисанф Инков, но и его сродник Алексей. Белов даже даёт нечто вроде адреса Инковых: «Согласно переписной книге Мезенского уезда 1710 года, Инковы проживали в Окладниковой слободе по соседству с двумя известными семьями полярных моряков – Откупщиковыми и Личутиными» (любопытно, что потомком этих Личутиных является известный современный прозаик Владимир Личутин). Как сложилась судьба Алексея и Хрисанфа Инковых после спасения с Малого Беруна, Белов в своей «Истории» не сообщает, но из научных работ, опубликованных ещё до написания «Территории», Куваев мог знать, например, что Хрисанф Инков вместе с двумя сыновьями – Иваном и Евдокимом – погиб от цинги во время зимовки на Новой Земле в 1778 году.