— Никита Андреевич? — раздался незнакомый девичий голос. — Это Варвара, дневная медсестра из клиники «Как дома».

— Да, я понял, — нетерпеливо перебил Никита. — Что-то с отцом?

— Да… То есть нет. Просто он очень просил, чтобы вы приехали.

Никита едва не рассмеялся. Что за дурные шутки? И если бы эта Варвара позвонила ему с личного телефона, он уже бросил бы трубку, но звонок был со стационарного аппарата клиники, а значит, это не глупый розыгрыш.

— Просил? — переспросил он, и по сарказму в его голосе медсестра догадалась, как необычно это звучит.

— Я сама удивилась, — торопливо заговорила она, будто боялась, что Никита все-таки не станет слушать. — Но он подошел к посту и, как заведенная игрушка, говорил: «Мне нужно поговорить с моим сыном, пусть он приедет».

Никита все еще сомневался в том, что это не шутка, но заверил, что сейчас будет.

Заходить к следователю не стал, просто написал Лосеву сообщение о том, что уезжает, и попросил позвонить после допроса. Все, что ему было нужно, он узнал. Где и как искать Светлану — задача полиции. А ему следует придумать, как заставить Воронова отдать им медальон, потому что, пока у Яны лишь браслет, она в опасности. Но если надеть ей медальон, они привяжут к ней демона окончательно. И как потом от него избавляться?

По дороге в клинику можно было позвонить Лере, поинтересоваться ее самочувствием, или Сатинову, чтобы выяснить, как дела у Яны, но ничего из этого Никита не сделал. Не мог думать ни о чем, кроме внезапной просьбы отца. Он молчал двадцать лет, из которых десять Никита ездил к нему минимум раз в месяц. И ни разу за это время он даже не дал понять, что узнает сына, слышит его слова, и тут вдруг… Почему? Что произошло? Меньше всего Никита верил в то, что отец так проникся его последним монологом. Бывали у него монологи и более страстные за это время.

Здание клиники выступило из-за деревьев, как всегда, внезапно. Вот только дорогу с двух сторон окружали высокие, сплетающиеся наверху кронами сосны, как вдруг они расступились, являя взору небольшой особняк. Никита не стал заезжать на парковку, бросил машину у входа. Едва ли в это время он кому-то помешает. Заставлял себя не торопиться, но по посыпанной гравием дорожке все равно шел быстро, мелкие камешки вылетали из-под подошв ботинок и приземлялись в зарослях можжевельника, окаймляющих дорожку. Тишину вокруг нарушал только этот звук.

Пациенты еще не спали, до отбоя далеко, но в большинстве своем находились в комнатах, а те, кто крутился в большом коридоре, называемом «гостиной», у телевизора, не обратили на него никакого внимания. Удивленно посмотрела лишь молоденькая медсестра, которую Никита видел впервые. Должно быть, та самая Варвара. Но она быстро сообразила, что, раз охрана его пропустила, значит, это кто-то свой, сложила это с собственным звонком и догадалась, кто перед ней.

— Никита Андреевич? — дежурно уточнила она, поднимаясь из-за стола. — Пойдемте.

Никита почему-то ожидал, что отец будет беспокойно ходить по комнате, выглядывать его в окно. После слов медсестры у него сложилось именно такое впечатление. Но отец, как обычно, сидел в кресле у стола и точно так же, как и всегда, даже не повернул голову, когда они вошли.

Варвара оставила их одних, тихонько прикрыв за собой дверь, а Никита подошел к отцу, не зная, что сказать. Это несоответствие ожиданий и реальности, упавшее на почву сумасшедшего дня, полного переживаний, так выбило его из колеи, что он никак не мог придумать, как начать разговор. Просто сел рядом и молча уставился на отца. И хоть тот тоже молчал, как всегда, и не смотрел на него, Никита видел, что сегодня все не так. Отец знает, что он здесь, более того, знает, кто он. И поэтому Никита медлил, давая тому возможность начать первым. В конце концов, он это заслужил за столько лет.

Пауза затягивалась, и в какой-то момент Никита тоже посмотрел в окно, впервые желая понять, на что его отец так внимательно смотрит все эти годы. За окном уже почти стемнело, лишь над самой кромкой деревьев еще оставался кусочек красно-фиолетового неба. К вечеру наконец прекратился дождь, и, хоть тучи все еще закрывали небо, у самой земли их уже не было, и солнце, стремительно уходящее за горизонт, подсвечивало их снизу. И этот свет так привлек Никиту, что он не заметил, когда отец повернул к нему голову. Лишь когда снова посмотрел на него, увидел его взгляд, жадный, нетерпеливый. Отец смотрел на него с таким неистовым голодом, как бездомный черпает горячий суп стужей зимой. Будто впервые смог позволить себе увидеть, как повзрослел его сын, как изменился за эти годы. Но стоило Никите повернуться, как он снова попытался напустить на себя то бездумное выражение лица, за которым — Никита теперь в этом не сомневался! — прятался все эти годы. Вопрос только, прятался от кого? От него, старшего сына? Или от собственных демонов, ежесекундно жрущих душу?

Попытался, но получилось не до конца. Что-то живое все-таки осталось на его лице.

— Кандалы и ошейник нельзя надевать на одного человека, — внезапно произнес отец, и Никита поймал себя на мысли, что совсем не помнит его голос. Точнее, ему казалось, что помнит, но другим. Не таким хриплым и чужим.

— Что? — растерянно переспросил он.

— Нельзя, — повторил отец. — Слышишь? Ни в коем случае. Это приведет к страшной трагедии.

Никита во все глаза смотрел на него, а в голове бессмысленным роем метались разные мысли, и никак их было не собрать в нечто связное.

Значит, он не ошибся? И этот демон, который убил Алину, Ирину Пряникову, а теперь и за Яной увязался, действительно был у них дома в ту ночь, когда они остались сиротами? Откуда отец знает про кандалы и ошейник?

Холодная волна окатила его с головы до пят. Антон Девятов надевал и то, и другое, затем убил свою жену и несколько дней находился в полностью неадекватном состоянии. Леша говорил, что в его крови нашли транквилизаторы, но что, если дело не в них? Да, врачи сумели привести его в чувство, он не оказался в психушке, как отец Никиты, но ведь за двадцать лет медицина шагнула далеко вперед.

Никита снова взглянул на отца.

— Ты надевал их? Браслет и медальон были у тебя? — охрипшим голосом спросил он.

Отец еще несколько долгих секунд смотрел на него, а затем повторил:

— Не позволь этому случится. Что хочешь делай, чем хочешь жертвуй, но не позволь.

Сказав это, он отвернулся к окну и снова стал напоминать ту живую статую, к которой Никита привык за эти годы. Сколько ни бился он над дальнейшим разговором, отец больше не сказал ни слова, не взглянул на него и никак не дал понять, что слышит. Будто на несколько часов он вышел из своего вечного ступора, а теперь снова вернулся в него.

Никита нырнул в прохладный вечер, стремительным шагом дошел до ворот клиники, но не вышел на улицу, остановился. Несколько раз глубоко вдохнул, впуская в легкие свежий воздух и надеясь, что он приведет в порядок мысли. Единственное, что он сейчас чувствовал, это непонятную горечь во рту. Хотелось заесть ее чем-нибудь сладким, но он никогда не держал в машине ничего съестного. Даже долбаной жвачки не валялось в бардачке! Единственное, что он может, это дышать глубже.