Он встал, вынул из брюк ключ и подошел к туалету, и тут только Эдуард Аркадьевич заметил замок на двери уборной.

– Вот мое богатство! – Дуб завел его в уборную. Она была оборудована под фотолабораторию. Стоял объектив, лежали стопки бумаги, фотоаппараты, даже камера. В углу у толчка – высокая стопа альбомов. – Моя жизнь, Эдичка. Вот она. Здесь и ты есть. – Он потянулся к альбомам… – Это вот рабочие. Самые интересные – мои. Вот «гидры», это БАМ. Вот – ты помнишь Казакова – это я с ним. Вот я с Евтухом.

– Да, он был нашим знаменем…

– Да… А это я с Лешей Марчуком… Помнишь, «Марчук играет на гитаре…»

– «И море Братское поет…»

– Поет… Поет… Эх, чем была плоха жизнь, Эдичка! Меня все тянет к этим альбомам, все смотрю периоды своей… Вот, гляди, вот мы… какие новенькие стоим… Вот твой Гарик, Октябрь… а ты-то – сокол! Вот Лялька твоя… с тобою.

Эдуард Аркадьевич задохнулся:

– Дуб… дай! Дай, Дуб!..

– Только после моей смерти! – внушительно по слогам ответил друг.

Эдуард Аркадьевич без отрыва смотрел на Ляльку. Они стояли в обнимку. Он – высокий, светлый, с мальчишеской улыбкой, стройный, с красивым тонким интеллигентным лицом. Лялька держала его за талию, и острая братсковатая ее головенка торчала под его плечом. Он удивился, что она совсем некрасива на снимке, даже не симпатична. В каком-то закатанном трико, с коротковатыми ногами, скорее подросток-пацанка, чем женщина…

– Да, старик, – задумчиво сказал Дуб. – Из нас ты один умел любить. Я женился ради дурацкого престижа. Мне нравилось, что рядом идет красивая баба. Гарик вообще по расчету… Октябрь. – Дуб махнул рукой. – Любил только ты из нас… Буфетчицу с такими ногами… Конечно, ее только любить…

– Ну, Дуб, не ожидал от тебя…

– А че я такого сказал? Я тебе комплимент сказал. У меня нет ни одной любимой женщины… Да, Эдичка… Я, наверное, скоро умру, поэтому и говорю как есть… Лежишь, лежишь ночью, думаешь, вот кого бы ты хотел рядом. А никого бы не хотел… Эдичка, как же так… Хоть бы одна осталась… Все как сквозь сито… все прошли… – Дуб вздохнул, поднял в знак приветствия банку с водкой и отхлебнул, потом замотал головою. – Сучок продали… сволочи… Я помру, Эдичка! Да, да… Чего там, мы не дети… Я вот иду по улице и думаю: «Я последний раз это вижу». Смотрю на желтые деревья… На солнце и думаю: «Последняя моя осень…» А недавно мать приснилась. Ты помнишь мою мать?!

* * *

Домой Эдуард Аркадьевич вернулся поздно. Еще на лестнице в подъезде услышал шум в квартире. Открыл ключом, и шум сразу затих. Невестка глянула на него, как на очковую змею, и демонстративно ушла в залу. Внук вышел к нему с разбитой губой.

– Что с тобою? – спросил дед.

– Все в порядке, дед! Ты не волнуйся – я на этом хорошо заработаю.

– Ничтожество! – истерично вскрикнула невестка. – Если всякое ничтожество будет бить моего сына! Я не позволю! Мальчик мой!

Эдуард Аркадьевич впервые услышал ее полный скрежета, громкий голос.

– Это типичное проявление антисемитизма, – спокойно заметила Софья. – Это нельзя так оставлять. Я приму все меры…

Оказалось, что Боб оставил в училище зажигалку. Один из сокурсников ее взял. Боб привел милиционера к этому сокурснику и изъял зажигалку. На следующий день его побили. Боб уже написал заявление, и дело передается в суд.

– Зачем же в суд! – удивился Эдуард Аркадьевич. – Зачем тебе это… Не по-мужски.

– Спокойно дед, спокойно! Мне нужны бабки. Я заработаю на этом… И весьма прилично.

– Нельзя позволять антисемитские выпады! – заявила Софья, с укором глядя на мужа. – Разве ты не понимаешь?

Невестка билась в тяжелой внутренней истерике. Она побелела, скудное ледяное лицо ее судорожно дергалось. Только Бобби-старший как-то странно и отстраненно молчал. Было видно, что ему не в новость подобные шаги сына, и он их не одобряет. Он сидел на стуле – нескладно полнеющий, так похожий на него своей нерешительностью, и Эдуарду Аркадьевичу захотелось пожать ему руку. Вместо этого он только значительно прикрыл глаза, и ему показалось, что сын его понял. Проходя к своей тумбочке, он подумал, что предприимчивый его внук, вполне возможно, делает на этом бизнес.

«Что бы сказал Иван!» – вздохнул Эдуард Аркадьевич, беря в руки свою пачечку денег, и вдруг обнаружил, что пропали стодолларовые бумажки. Он лихорадочно пересмотрел деньги, потом залез в тумбочку, заглянул под ковер и подушку. Потом поднял голову и увидел победный взгляд невестки. Она злобно усмехнулась, потрясла своими кудрями и ушла к себе. Он все понял. От расстройства он не стал ужинать. На молчаливый вопрос Софьи пробормотал что-то невразумительное.

На другой день он не пошел к Дубу, а шатался по городу, заглядывая в переулки. Даже добрел до своего дома, в котором родился и умерли его отец с матерью.

Он сидел на лавочке возле уже перестроенных ворот, смотрел на акацию, из которой когда-то мастерил свистульки и плакал. Из двора вышел мальчик и спросил:

– Дедушка, ты что плачешь, ты, наверное, кушать хочешь?

Мальчик ушел в дом и вернулся с бутербродом. Эдуард Аркадьевич взял кусок хлеба, намазанный маслом, сказал:

– Какой хороший мальчик, – и всхлипнул.

Он забывал о том, что надо хлопотать пенсию и добывать какие-то справки. Софья мягко, но настойчиво напоминала об этом. И сама делала какие-то справочные звонки даже при нем. Он все откладывал. Потом, думал, вот отдышусь, втайне надеясь, что все устроится само собой. Ведь он никого не обманывает. Ему ведь правда шестьдесят лет, и когда-то ведь он работал, учился. Ведь он не требует бешеной какой-то пенсии, какая, он слышал, у военных или милиционеров. Ему бы хоть скромную, хоть какую, которую он отдавал бы Софье или Ивану, или Дубу… Не все ли равно, кому отдавать? Хоть в дом престарелых. Ах, как хорошо было с матерью! Ни о чем не надо было думать. Все и всегда было готово. И почему он, так любя мать, так и не смог свыкнуться с Софьей? Домой он пришел потемну. И опять все замолчали. Тягостное молчание сопровождало его в доме. Он попытался проникнуть в комнату Боба, но когда вошел, очумел от светомузыки, гремучего грома, тьмы и зарева, в котором лежал его внук.

– Боб, – окликнул его Эдуард Аркадьевич. – Боба, давай поговорим!

Внук не двигался. Эдуард Аркадьевич сел к нему на постель и, вглядевшись ему в лицо, отшатнулся. Боб не видел и не слышал деда. Страшные тени светомузыки цветными полосами пробегали по бледному, вытянувшемуся его лицу. Глаза невидяще блуждали. Эдуард Аркадьевич кашлянул.

– У меня есть друг, Боб. Старый… С юности… Он очень беден, до сих пор не думай… Это очень порядочный человек… Это даже великий человек… Гениальный оператор… фотограф… У него юбилей, а… стодолларовая пропала… Боб, я не знаю, кто ее взял… но как она была бы кстати…

Тут он заметил, что в проеме открытой двери стоит невестка. Боб так и лежал, закатив глаза. Встав с постели, Эдуард Аркадьевич увидел на полу шприц. Часа через три Боб вышел из своей комнаты. Он был весел и деловит.