На карманные деньги свои он купил Дубу пива и бутербродов. Стукнулись гранеными стаканами.

– За встречу! Эдик, за встречу. Господи, счастье-то какое! Встретились…

– Дуб… Дуб… Дубочек! – Эдуард Аркадьевич только повторял это и утирал слезы.

Выпив пива, Дуб обрел силы.

– Не горюй, Эдичка, до юбилея я не помру. Ты же помнишь, я октябрьский… Октябрьский.

– А где сейчас Октябрь?

– Да я вот тоже о нем думаю. Он ведь помощник Пэна. Сейчас мы к нему и рванем!

* * *

Город в этот день был тихий, солнышко смирное. Они вышли из подъезда. Дуб в свитере, на шее что-то вроде полотенца.

– А ты одет, – сказал он Эдуарду Аркадьевичу.

– А, это… Боба…

– Бо-ба! Как он?

– Хорошо. У них все хорошо, – сказал Эдуард Аркадьевич, впервые за эти дни отделив семью от себя.

На центральной улице Дуб приостановился.

– Подожди. У меня тут кое-что есть. – Он нырнул в двери одного из вестибюлей. Эдуард Аркадьевич поднял глаза. Это была многотиражка. Дуб и вправду вышел с деньгами, сияющий и веселый.

– Эдичка! Хоть на трамвае по-человечески проедем.

В трамвае они проехали хорошо. Даже сидели, а вот у ворот пэновской фирмы их не пустили.

– Мне к Октябрю! Немедленно позвоните ему! Почему меня не пускают к моему депутату? Сволочи! Прячут от нас народных избранников. Эй ты, нажми-ка на свой матюгальник. Ишь ты, вырядился. Едва на свет вылупился, а уж хозяин… Видал, Эдичка! Этот Пэн в 74-м наше гражданство только принял. А он уже наш хозяин, моим государством управляет.

Как ни странно, Октябрь появился сам у проходной.

– Где у тебя тут демократия? – заворчал Дуб. – Я шарф напялил, а твои сопляки меня не пускают. Че вы тут развели?.. Ты где их понабрал?

– А это кто?! – спросил Октябрь, выбросив на Эдуарда Аркадьевича долгую свою руку с шерстистой ладонью.

– А не узнаешь. Я сам не узнал!..

– Эдька, – рявкнул Октябрь. – Здорово! Я тебя сразу узнал.

Они поднимались по лестницам громадного шлакоблочного здания. На всех лестничных пролетах их встречали дежурные, молодые парни в черном, с телефонными трубками в руках. Октябрь ступал впереди, высоко поднимая длинные жилистые свои ноги. Он не то чтобы постарел, но как бы подсох и окостенел. Мосластость так и выпирала из его громадного обезьяньего тела. И череп с редкими уже белыми волосами стал обнаженным, мослатым, из-под высоких надбровных дуг глядели глубокие и бегающие, как тараканы, глаза.

– Какие у вас проблемы? – деловито спросил Октябрь, вводя их в кабинет и бросаясь в черное кожаное кресло, завертелся с ним во все стороны. Кабинет его заставлен столами, телефонами и компьютерами. Черные жалюзи на белых окнах.

– Ты знаешь, они у меня отключили тепло и свет.

– Кто? – Октябрь взял в руки карандаш.

– ЖЭК наш, кто! Давай разбирайся. Я не для того твоего узкоглазого корейца избирал, чтобы подыхать без электричества. Нечем мне платить. Сам знаешь.

– Ну это ты зря! За корейцами будущее! – сказал Октябрь, энергично нажимая кнопки на компьютере.

– Октябрь, а ты помнишь деревню? – мечтательно спросил Эдуард Аркадьевич.

– Эдя, проехали! Все это рухлядь! Будущее не за Россией. Эта грязная старушка обязана кануть в Лету. Ее время на земле кончилось! Грядут евразийцы. Ты знаешь, Эдичка, что это такое?!

– Я читал…

– Читал! Ничего ты не читал! Это европейский интеллект со свежей азиатской энергией. России места в жизни нет. Она увяла вместе со своей дряблой моралью и пресным православием.

– Ты же еврей, Октябрь! – заметил Дуб. – Тебе тоже нет места в этом евразийстве.

– Евреи – элита мира! Они управляют всеми народами – и европейским, и азиатским. Судьбы мира решают они!

Эдуард Аркадьевич тоскливо отвернулся…

Они вышли из офиса народного депутата под вечер. Солнце уже скрылось, и сразу похолодало. Жесткий колючий ветер катал по асфальту сухую листву. Пахло близким снегом. Прохожие были сумрачны и торопливы.

– Жлобина! – сказал Дуб обиженно. – Даже чаю не предложил. Что власть с людьми делает!

Они зашли в магазинчик, и Дуб вздохнул, вытащил свой гонорарчик, состоящий из одной пятидесятки. Ее хватило на бутылку водки, хлеб, чай и сахар.

– Богато живем, Эдичка!

– Ты знаешь, у меня есть сто долларов!

– Ты че, с ума сошел! Покажи.

– Дома. Мы устроим тебе юбилей. Октября позовем.

– Ага. Пойдет он к тебе. Он сейчас большие банкеты посещает. Да Бог с ним, Эдичка! Ты принес мне удачу. Пойдем выпьем за встречу.

Свою дверь Дуб толкнул ногою и быстро зашел в квартиру, заглядывая во все углы. Он словно надеялся встретить кого-то дома. Как ни странно, свет зажегся, и батареи потеплели.

– Слава Октябрю! – гаркнул Дуб, распечатывая бутылку.

Стол накрыли на полу, на газетке нарезали хлеб. На кухне кипел чай.

– Живем, Эдя! За встречу!

Эдуард Аркадьевич всматривался в лицо друга. Он опустошился и постарел за эти годы. Движения стали суетливы и неверны. Подглазья обвисли, налились багровой жидкостью. Пил он жадно и шумно, хлеб крошил.

– Эдька, а! Хреновая у нас с тобой старость. Тебя хоть Софка подобрала… А я четыре раза был женат, и вот. – Он рукой указал на пустынную комнату… – А какие были красавицы! Ты их помнишь?

– Всех четырех! – решительно подтвердил Эдуард Аркадьевич. – Красавицы все…

– Да. Я их для форсу выбирал… вначале… Потом влюблялся… а потом… Да чего уж теперь.

– Все красавицы…

– Все четыре!

– И ведь еврейки все!

– Все четыре!

– Но какие-то бездомовные, а!

– Че теперь! Я их любил, я всех своих баб любил, Эдичка. Я им благодарен. Какая была жизнь! Ты помнишь наши шестидесятые?

– Дуб! Ду-у-б. Да как же! Еще бы! Какие мы были.

– Мы были молодыми, высокими… Да-да, высокими… Мы не только верили, мы строили все это… Ведь это мы построили. – На глазах у него выступили слезы. – Я снимал перекрытие Братской ГЭС, я перекрытие Иркутской БЭС снимал… ЛЭПы… Ты помнишь, как везли рояль для Пахмутовой через перевал! А БАМ… И сейчас кучка этих грязных скотов там. – Он поднял вверх пальцы… – Она, которая все разорила и обгадила… И это единственное, на что они способны… Они нас… совками… Они нас… Я все смотрел, Эдя… Как они избивали демонстрации… А Белый дом!

– Я ничего не видел! Я жил там… там, в Егоркино!

– А, ты всегда был вне всего… Я бы тоже… но… Ты знаешь, эта подлая Бертолетка обобрала меня, как липку. И скрылась. Уж если Бертолетка меня бросила – то дела мои швах…