Дверь открыл сын. Он встал на пороге, сутуловатый, уже полнеющий, массивная голова впроседь, плотные рачьи материнские глаза подслеповато мигали под квадратными роговыми очками. Он, видимо, не узнавал отца. Во всяком случае, молчал. Эдуард Аркадьевич смотрел на него, удивляясь тому, что вот этот грузно осевший мужик и есть тот когда-то светлый мальчик, которого он носил на руках, а потом таскал с собою в турпоходы. Он не видел его лет десять. За эти годы сын полностью распрощался с молодостью и смирился с жизнью.

– Бобби, – наконец выговорил Эдуард Аркадьевич, – сынок, – и закашлялся.

Сын все так же ошалело молчал, потом отступил в глубь квартиры, и Эдуард Аркадьевич вошел в прихожую.

– Кто там, Боря? – услышал Эдуард Аркадьевич голос Софьи.

– Отец! – сказал Борис.

В квартире установилась абсолютная тишина. В прихожую вышла невестка. Эдуард Аркадьевич с трудом узнал ее. Классически глупая, она все же была когда-то очень мила и напоминала ему розового тюленя. Но сильно страдала от своей полноты, увлекаясь всевозможными диетами. Видимо, диеты сделали свое черное дело. На него смотрела костлявая дама с сожженными перекисью пегими волосами и плотно сжатым, съеденным ртом. Глаза ее горели зло и голодно. Но та неистребимая глупость не исчезла из ее когда-то наивных глаз, и он узнал ее по этому исключительному оттенку в глазах.

Эдуард Аркадьевич сжал шею в плечики в знак приветствия, и невестка затрясла своими выкрашенными кудрями. Над нею сразу появился их сын и его внук, здоровый, нескладный, с косицей и золотой цепочкой на крупной шее в кожаной жилетке на голом теле. Он с минуту таращил свои фамильные глаза навыкате, потом рявкнул басом:

– Здорово, дед! Классно выглядишь. Ба! Иди сюда!

И наконец появилась Софья. Она медленно выплывала из проема кухни. Вначале он увидел ее крупную породистую голову, литую от седин, с высокой прической, и скорбный рот, и она подняла свои тяжелые и плотные глаза.

– Эдуард, здравствуй, – тихо сказала она. И Эдуард Аркадьевич сразу ощутил всю тяжесть вины перед нею. Он глубоко вздохнул, сказал:

– Соня, я приехал… – И заплакал.

Вся семья молча смотрела на него, а он в потертом беретике, в засаленном допотопном плаще теребил грязный шарф и плакал…

Его кормили нарочито шумно и наперебой. Софья сидела напротив с отстраненным, как всегда, жертвенным лицом, незаметно собирая крошки, которые он ронял вокруг тарелки и на брюки, подстилая ему салфетки. А он тихо благодарил, ел все без разбору, не ощущая вкуса. Самого ужина он вообще не запомнил. Ночью лежа на гостевом диване, в зале, он пытался вспомнить, что ел на ужин, и не вспомнил. Помнил лицо жены, ее опущенные вниз глаза и поседевшие брови. Он нашел, что она стала с годами интереснее. Ей и полнота очень идет.

Утром он нашел на стуле подле постели хорошо выглаженные брюки, чистое белье, свежую рубаху и неновый, но добротный свитер.

– А где мое? – спросил он внука.

– Брось, дед. Лежи, я буду тебя писать. Ты знаешь, что у тебя внук – художник. И неплохой, кстати! Да, да… И бабки хорошие на этом зарабатываю. Баксами, дедуля. Баксами. Так! Лежи так! Не двигайся. – Он уселся на стул, раздвинул мольберт и поставил холст. – Ты меня помнишь маленького? – Движения внука были энергичны и решительны.

– Помню, конечно, – ответил Эдуард Аркадьевич, вглядываясь в лицо внука. Боб не был похож ни на отца, ни на деда. Он явно выдался в материнскую породу. И он вообще-то почти не видел внука. Боб, названный в честь отца, сидел, широко раздвинув длинные, жилистые ноги, поблескивал серьгой в ухе и ляпал кистью по небольшому холсту. – Тебе там ба… записку оставила.

– Ее уже нет?

– Она рано уходит. Включи-ка телевизор…

В записке Софья просила взять ключ, позавтракать, и уведомляла, что вернется к обеду.

– Портрет готов! – Боб повернул холст к деду. Эдуард Аркадьевич увидел нагромождение треугольников и квадратов на фоне ярких мазков.

– Э-э… Ты… авангардист?!

– А ты думал. Живопись – старье. Все это фуфло на свалку!

– Свежо, – наконец нашелся он. – Оригинально! – прочитал подпись: Борис Гольдберг. «Портрет деда».

– Счас я его продам… Заложу будь здоров!

– Так просто?

– А, дед! Ты отстал от жизни! Вон послушай нашу ба… и учись. – Боб включил телевизор, и через минуту его не стало – Эдуард Аркадьевич остался один в квартире. Он глянул на телевизор. Показывал канал областной газеты. Говорила Софья. Эдуард Аркадьевич вслушался. Она говорила гладко, складно и убедительно. Речь шла о Югославии, несчастии албанцев, она ясно склоняла к целесообразности бомбовых ударов НАТО на Югославию. Эдуард Аркадьевич отстраненно поглядел на бывшую жену и умилился. Да, она была сейчас красива, внушительна… авантажна. Так, как не была интересна в молодости. И хорошо, что она пополнела. Как достойно она носит свое высокое, обильное тело… И это литое крыло седины, делавшее ее еще скорбнее и величавее.

Выключив телевизор, Эдуард Аркадьевич стал осматривать квартиру. Она и в те времена, когда они были вместе, была хорошей. Софья все умела устраивать. Сейчас квартира показалась ему роскошной. И мебель, и ремонт, и устройство. Все было новым. Как давно он не был в Иркутске в этой квартире! Он заглянул в боковую комнату Боба. Стены увешаны его картинами. Авангард – аляповато… Всюду кричащие рты, груди с дулами орудий вместо сосков. Цвета ядовитые. На полке, рядом с выточенным из дерева дьяволом, пачка долларов. Эдуард Аркадьевич, никогда не бравший их в руки, с любопытством рассмотрел одну бумажку с цифрой сто. Немного поколебался и положил назад. Комната Софьи похожа больше на кабинет: письменный стол, кресло, тахта, застеленная белой шкурой, книги. В комнатах супругов богато застелено коврами. Китайские вазы на полу.

Мебель светлая, гарнитуры, как он прочитал на шкафах карельской березы. Книг у Бобби не было, картин тоже. Стояло множество дорогих сервизов, хрустальных ваз, азиатской и китайской пестроты. Он вспомнил, что его невестка когда-то работала в школе учителем, однако никаких следов книги или вообще работы с нею, даже бумаги, не было в двух комнатах его сына. Взгляд Эдуарда Аркадьевича привлекла большая шкатулка из резного дерева. Сверкающая инкрустацией, красивая шкатулка. Пока он ее рассматривал, она как-то сама раскрылась, и Эдуард Аркадьевич увидел деньги и доллары. Он, словно ужаленный, поставил ее на место и вышел из комнаты. В тот же миг застучал ключ во входной двери, она раскрылась, и в проеме появилась София. Она была мокрая от дождя, посвежевшая осенним румянцем, с блестящими глазами. С сумками в ее руках.

– Голодный? – спросила она с ходу. – Сейчас будем обедать.

Он бросился ее раздевать, неумело подставляя руки и удивляясь тому, что забыл, как ухаживают за женщиной и как это приятно. Ее плащ пах французскими духами.

«Еще влюблюсь», – подумал он, бережно расправляя его по плечикам.