студенты будут заниматься по его учебнику, а ведь главное – как раз работа со студентами, которых любит он и которые любят его. Так что же произошло? Катастрофа или тайная победа? Мыслей так много, что хотелось нестись куда-то, додумывая на бегу. Перескакивая через ступеньку, доцент сбежал с крыльца. Он решил не ходить к метро короткой дорогой, а попетлять в переулках, обогнуть Патриаршие, словом, как можно дольше не возвращаться домой. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как его окликнули:

– Здравствуйте, Сергей Генрихович, вы к метро?

Тагерт промычал нечто уклончивое, мол, пока непонятно, но, в конце концов… Молодой мужчина, то ли аспирант, то ли ассистент, понимающе кивнул и повернул в обратную сторону. Латинист продолжил путь, пытаясь вспомнить, не учился ли у него прежде этот парень с короткой по-военному стрижкой, белесыми бровями и светлыми печальными глазами. Внезапно он обернулся и пошел обратно к институту, ускоряя шаг почти до бега:

– Юрий Андреич! Юрий Андреевич!

Молодой человек, совсем было свернувший за угол, остановился и ждал Тагерта.

– Простите, вас не узнать, – сказал запыхавшийся доцент. – Не желаете прогуляться?

Мимо прошли два маляра, пожилой и молодой. У обоих на плечах и груди были пятна розовой краски. По дороге к Садовому Тагерт поглядывал на Савича и сверял увиденное с его рассказом. Рассказом о том, как Юрий Савич ушел из мушкетеров.

Когда на работе предложили выбирать между шпагой и законом, Юрий сразу выбрал закон – ведь именно ему он и присягал, как королю. Савич не сомневался, что отец бы его понял и одобрил. Без шпаги платье мушкетера теряло смысл, превращалось в карнавальный костюм. Он попробовал в нем пройтись по Некрашенке и не смог – это было все равно что вооружиться детским пластмассовым мечом или украсить грудь фальшивым георгиевским крестом.

Шпагу он повесил поначалу на стену, но через пару дней спрятал в угол платяного шкафа: оружие, которого он лишился, кололо напоминанием о бесчестье. Савич остриг голову наголо, сбрил бороду, приобрел пару белых рубах и черный траурный костюм.

Он теперь не знал, как разговаривать с людьми, как вести себя с Верой: образ, которому он так преданно служил, был уничтожен, и это касалось не только шпаги с плащом. Походка, взгляд, выражение лица в обычном костюме оказались искусственны и неуместны. Взрослый мужчина был отброшен в тот возраст, когда ему нужно заново учиться ходить и говорить. Савич умолк, погас, почти исчез.

Хотя жена так долго упрашивала его вернуться к общеприемлемому облику, исполнение просьбы их не сблизило. Прежний Юрий, мечтатель и рыцарь, видел в Вере королеву сердца, ей он служил, ее берег. Нынешний видел в жене одну из тех, кто заставил его предать свои обеты и святые правила. Помаялись с полгода и разошлись.

Теперь Савич опять живет вместе с матерью в Жуковском. Об этом он не стал рассказывать бывшему преподавателю. Не обращая внимания на благодать беззаботного летнего вечера, Савич смотрел куда-то внутрь себя и напряженно улыбался.

– Отступление от норм у нас на работе не приветствуют, – ровно произнес он. – Вот и пришлось отступиться.

Что он сам считал отступлением, Тагерт так и не понял.

Они простились в вестибюле метро. Доцент ждал, что хотя бы напоследок в Савиче мелькнет что-то мушкетерское: французское словечко, случайный жест из прежней эпохи, любая мелочь. Но Савич молча пожал руку латиниста, коротко попрощался и шагнул на ленту эскалатора, ведущего на станцию «Горьковская», недавно ставшую «Тверской». Тагерт задумчиво двинулся на другой эскалатор, плавно опустивший его на «Пушкинскую», которая так и осталась «Пушкинской».

А Юрий Савич часа через полтора шагал к дому, не замечая ни шелеста летней зелени, ни верещания ласточек в высоте ясного неба, ни музыки из чьего-то открытого окна. Только слышный издалека перестук товарных вагонов навевал необъяснимую грусть и бодрил, как картина чужих или будущих путешествий.

Книга вторая

Молодость – это заразно

Глава преждевременная

Две тысячи восьмой

Тяжелые двери наполовину стерли звонок, задрожавший в глубине особняка на Большой Почтовой. Самые смелые из первокурсников, не отрывая фальшиво-преданных глаз от преподавателя, тайком складывали вещи, остальные напряженно молчали, думая только о том, что каждая секунда перемены, проведенная в аудитории, бессовестно у них украдена. Хотя по улицам третью неделю шаталась шальная весна, в институте все еще топили по-зимнему. Тяжкая, как мед, духота подрагивала в переполненной аудитории. Громко продиктовав номера страниц и фраз для домашнего перевода, Тагерт отпустил группу. Если бы он мог силой взгляда подтолкнуть радостно гомонящих копуш, ими бы выстрелило в коридор за секунду.

Дождавшись, когда последние спины скрылись за поворотом, доцент метнулся к двери, осторожно притворил ее, потом крупной рысью вернулся к доске. Взяв обломок мела, он торопливо нарисовал в правом верхнем углу кривенький цветочек, подперев его восклицательным знаком. Дверь скрипнула, Тагерт схватил новенький портфель цвета свежеиспеченной булки. Оставляя на портфельной коже меловые следы, застегивал замок на бегу и спешил к выходу. С минуты на минуту в аудитории могли появиться третьекурсники, у которых по расписанию была здесь следующая пара. Именно от них и спасался доцент. Здороваясь в коридоре с лаборанткой кафедры экономики Дианой, Сергей Генрихович сиял от удовольствия и сознания того, что никто не знает о его тайне. Ничего не понимающая лаборантка тоже заулыбалась, приписав сияние Тагерта встрече с ней. Пару лет назад Диана тоже училась у него.

Тем временем в непереносимо душную аудиторию на третьем этаже уже входили следующие студенты, вяло перебрасываясь ироническими репликами. Рамы были крепко заклеены бумагой, и борьба с форточкой закончилась полной победой окна.

– Только еще хуже разгорячился, – пожаловался третьекурсник, придирчиво проверяя, не сломался ли ноготь.

Преподаватель экологического права опаздывал, староста успела сделать объявление о собрании и продаже проездных в кассе института. Никто из шестой группы не обратил внимания на одинокий меловой цветок на темно-зеленом поле доски. Почти никто.

•

Особняк на Большой Почтовой казался обломком ушедшей эпохи. Университет давно получил прекрасное большое здание на Зоологической, а в особняке образовался коммерческий филиал, куда абитуриентов принимали даже без вступительных экзаменов. И преподаватели, и студенты университета считали новых обитателей особняка людьми заведомо неспособными поступить в нормальный вуз на общих основаниях. Студенты филиала обижались, но и сами чувствовали что-то неполноценное в названии МФЮИ и говорили, что учатся в ГФЮУ, то есть, в Государственном финансово-юридическом университете.

Тем не менее именно здесь, в МФЮИ (Московском финансово-юридическом институте), доцент кафедры иностранных языков с некоторых пор рисовал по понедельникам свои секретные знаки мелом, каждый раз ощущая небывалое волнение и торжество. Иногда, входя в аудиторию, он видел на той же доске ответные послания: нелепого зверька или два-три слова – цитату из вчерашнего разговора.

Приходя раз в неделю на семинары по латыни, Тагерт попадал сразу в прошлое и в будущее. То и другое было