– Так пищали со двора Пушкарского не дают…

– Мне серебро сыскать, что на снаряжение отпущено? Без Малюты, мыслишь, сим заняться некому?

– До распутицы уйдут… – понурился князь. – Своей казны не пожалею.

– Верно мыслишь. Не токмо царскую казну разорять надобно!

Симеон Бекбулатович поднялся с трона, спустился по трем ступеням и отодвинулся в сторону. Иоанн в два шага поднялся по ним, уверенно опустился на свое законное место и привычно водрузил руки на подлокотники.

– Здрав будь, государь, – склонил голову царь Симеон. – Долгие тебе лета!

Иоанн посмотрел на него, спустился, обнял за плечи:

– Прости, брат!

– Ты прости. Не по силам оказалась мне сия ноша. Верно сказывают, не в свои сани не садись. Сие есть твое место, брат. Отрекаюсь!

– За старания твои и в уважение, брат, жалую тебя званием Великого князя Тверского и дарую в удел земли тверские и торжковские. Ты добрый брат и честный князь. Тебе доверяю всеместно[40].

Басарга с облегчением попятился и стал осторожно протискиваться к выходу, выбрался на улицу. Мысли его были обращены вовсе не к возвращению Иоанна на престол, он думал только о святыне, которая слишком долго находилась на многолюдной окраине Москвы, нежданно избавившейся от хворей, выкидышей и детских смертей. Долго ли останется незамеченной людьми эта странность?

Главной защитой убруса, запечатлевшего лицо Господа, были ведь отнюдь не мечи Басарги и его холопов, не прочность стен церкви или дома. Силу всегда можно сломить силой, преданность и честь – хитростью, против любых стен и дверей можно найти таран и отмычку. Главной защитой убруса всегда была тайна его существования и тайна места его хранения. И посему сейчас подьячий торопился как можно быстрее увезти сокровище из людной Москвы, где его берегут всего несколько человек, обратно на Вагу. Туда, где чужак – редкость, где общее здоровье все объясняют заступничеством святого Варфоломея, где рядом есть крепость с пушками и холопами, где число защитников измеряется не мечами, а десятками пищалей и копий.

Быстро собравшись, епископ Антоний и Басарга с холопами уже на следующий день отъехали из Москвы, в этот раз просто верхом, не тратясь на почтовых. На перекладных, понятно, быстрее – но ведь и внимания при сем куда больше привлекаешь.

Впрочем, путь домой они выбрали прежний: через Рыбинскую слободу, Вологду и на наемном струге – по Сухоне и Двине. Сентябрь выдался теплый, а потому попасть в распутицу они не боялись и ехали без спешки. Хотя, конечно, на струге спеши не спеши – ветер все едино парус с одной силой наполняет и течение одинаково несет.

Правда, ниже Тотьми путники попали под дождь и два дня просидели в тесноте носового навеса, но после Великого Устюга снова выглянуло солнце и быстро подняло общее настроение. Еще через два дня струг свернул в устье Вожи, с нее на Ледь. Еще пара часов на веслах, и на лодке услышали, как впереди сдвоенный выстрел внезапно был продолжен ярой тирадой:

– Я чего, из баловства глупого вас вверх ногами стрелять заставляю, укуси меня селедка?! Ты, Третьяк, завсегда о порохе на полке помнить обязан и таково ствол держать, чтобы он при нажатии на курок не просыпался! Так, Загреба и Иняк сегодня ватрушки с медом лопают, а Третьяку токмо репа пареная полагается!

– Вот черт, – привстал Басарга. – Я, никак, ослышался?

– Должен сказать, друже, мне тоже странный голос почудился… – ответил со скамьи священник.

– К берегу! – указал на пляж подьячий, с ходу выпрыгнул на берег, забежал наверх: – Не может быть! Карст Роде! Ты откуда, датчанин?!

Боярин подбежал к первому русскому адмиралу во всем его мореходном обличье и, поддавшись порыву, обнял.

– Я человек слова, господин! – охотно сграбастал подьячего мореход. – Али забыл? Коли признал пленником, то пока выкуп не заплачу, никуда убегать не стану!

– Ты приплыл заплатить выкуп?

– Да нечто я обезумел?! – расхохотался датчанин. – Коли я заплачу выкуп, ты меня выгонишь! А мне здесь нравится.

– Чем же тебе земля наша так приглянулась, иноземец, – вслед за Басаргой поднялся наверх Антоний, – что ты, почитай, из дома, за тыщи верст сюда вернулся?

– Да ты округ оглянись, святой отец! – раскинул руки мореход. – Какой песок, какие деревья, какое небо! Что тебе причиною назвать? Во-первых, воздух тут – не надышишься. Во-вторых, птицы поют – не наслушаешься. В-третьих, если раньше меня присудили к виселице только в двух германских городах, то теперь еще и в Свенском королевстве, и в Литве, и в Польше, да еще и все города ганзейские заочно петлю мне назначили, коли в порты их попаду. В-четвертых, мне нравятся ваши пироги, ваш мед и ваши девки. Особенно одна, каковая, даже приданое обретя, замуж выходить не стала и меня с моря дождалась! Ну, а коли мы куда отъезжать станем, то и остальные бабы тоже по нраву.

Басарга рассмеялся, обнял его еще раз и отступил:

– Как ты выбрался? Известия были, в узилище тебя держат. Иоанн даже грамоту посылал в защиту.

– Низкий поклон русскому царю, – приложил ладонь к груди датчанин, – токмо его патент меня и спас. Вздернули бы на рее проклятые датчане, им душу честную загубить раз плюнуть. Да король Фредерик не захотел из-за такого пустяка, как моя шкура, отношения с союзником портить. Я же не мореход безродный получался, а офицер флота царского. А как письмо от Иоанна пришло, так меня и вовсе в съемную квартиру из тюрьмы выпустили. Потом в Копенгаген под надзор бургомистра тамошнего отправили. Вот токмо делать ему больше нечего, кроме как за мореходом, в город подселенным, следить! Да и куда мне деваться, коли на всех землях, кроме датской, меня смертный приговор дожидается?

– И ты?.. – переспросил подьячий.

– Купил зимой лодку рыбацкую, с каютой, килем глубоким и парусом. Походил, посмотрел. Никто не хватился. Я ее припасами забил чуть не под потолок. И опять никому до сего дела нет. Ну, я весной погоды хорошей дождался, из порта вышел, парус поднял… Только они меня и видели![41]

– Молодец!

– Нет, боярин, так дело не пойдет. Сии истории за кружкой пива положено рассказывать, а не на берегу на скоро слово. Но я согласен и на мед.