Шоумен, показывая пальцем в камеру, выкрикивал: «Ай-ай-ай-ай!», и в тот же момент дети, вскочив, тоже тыкали пальцем в ведущего и приговаривали, раскачиваясь: «Ай-ай-ай-ай!», а потом плюхались на пол.

То, что они видели в этом своем мире, для Джемаля и Мерьем было абсолютно чужим.

Погода с вечера была дождливой – согласно телевизионному прогнозу, это было связано с пришедшим с Балкан низким атмосферным фронтом. Стало прохладно, и Якуб включил подвесной обогреватель. Ворованное электричество докрасна раскалило печку, которая горела сверху, как яркое солнце в пустыне.

– Ты очень пообносилась, – вдруг сказала Назик, обращаясь к Мерьем. – Пойдем, я тебе что-нибудь дам. До завтра надень, а я постираю и высушу твою одежду.

Назик, взяв ее за руку, долгим-долгим взглядом посмотрела ей в глаза и сказала, имея в виду навеки похороненную семейную тайну: «Я очень рада!», чем покорила сердце Мерьем. Впрочем, Мерьем с самого начала знала, что она – хорошая женщина. Ее жизнь была очень тяжелой, настолько тяжелой, что и не передать, и от безысходности эта молодая женщина преждевременно состарилась. Она таскала домой воду из колодца, смотрела за тремя детьми, четыре дня в неделю работала, убираясь у людей, и, как стало понятно Мерьем вскоре, по ночам еще и ублажала Якуба.

Этой же ночью, лежа на застеленном полу, Мерьем раздумывала обо всем случившемся. Она пыталась понять, что же привело Джемаля в состояние такого отчаяния, когда он ударил ее. Но так и не разобравшись с этим, погрузилась в сон.

Утром Джемаль и Якуб ушли из дома по своим делам, а старшие дети отправились в школу. Оставив самого маленького соседям, Мерьем и Назик тоже отправились в путь.

– Одно дело есть, – грустно произнесла Назик. – Ты тоже пойдешь со мной. Развеешься немного и Стамбул увидишь.

Преодолев грязное поле, они сели на голубой автобус, и Назик сказала:

– Теперь ты можешь спросить меня о том, куда мы едем. На аборт иду, будь оно проклято. Из-за того, что Якуб противится, мол, «не буду я надевать резинку», я уже и не помню, сколько раз ходила к акушерке!

А Мерьем спросила ее, почему же они терпят столько мучений, живя в Стамбуле? На родине ведь жизнь намного лучше.

– Ах! – вздохнула женщина. – Ах! Он же меня не слушает. Разум у него помутился от Стамбула. Только и твердит: «Мои дети будут жить в Стамбуле. Так или иначе, но Стамбул будет наш!»

Мерьем и сама еще не оправилась от пережитого; ее платье, пропитанное смертным потом и десятками страхов, было постирано и осталось висеть, невысохшее, во дворе хибары Назик. Поэтому она надела голубое платье, которое дала ей невестка, а на голову повязала ее платок с желто-коричневыми цветами и сейчас шла в одежде, принадлежащей другому человеку, озираясь по сторонам, ощущая себя какой-то совсем другой, незнакомой.

Автобус ехал долго, а вокруг не появлялось ничего, напоминавшего Стамбул. И вот, наконец, показались здания, похожие на те, которые она видела на окраинах городов на Востоке. Сверху – апартаменты, на первом этаже – бакалея, овощные лавки, киоски с электроприборами, парикмахерские.

На одной из остановок в этом районе кондуктор закричал: «Остановка акушерки!», и много женщин покинуло автобус.

Назик пояснила:

– На самом деле эта остановка называется по-другому, однако все говорят «остановка акушерки», так и прилепилось.

В старых апартаментах, куда они вошли, пахло газом и вареной капустой, перед дверями квартир громоздилась куча грязной обуви: женской, мужской, взрослой и детской.

Они вышли на третьем этаже. Назик позвонила, и открывшая им дверь дородная, с черной бородавкой на щеке женщина впустила их внутрь. В предбаннике теснилось много народу. Увидев здесь женщин с детьми, Мерьем опешила и слегка содрогнулась.

Никогда в своей жизни она не видела такой одежды, которую можно было встретить здесь! Некоторые из женщин с ног до головы были укутаны в черные одеяния, открытыми оставались только щелочки глаз. Другие задрапировались в тяжелые шали, которые, спускаясь на грудь, прикрывали забинтованные шеи. Кто-то накинул на голову тяжелое, как одеяло, покрывало.

Здесь, в приемной комнате, где были только женщины, они могли немного расслабиться и позволить себе приоткрыть свои белые дородные шеи.

– Все эти женщины очень часто ходят на аборты, – прошептала Назик. – Потому что их мужьям, как и Якубу, не нравятся презервативы. Противозачаточные таблетки они тоже не используют: говорят, что от них случается рак. Поэтому от бремени избавляются здесь. Войдя внутрь, через пять минут женщины выходят, а придя домой, готовят своему негоднику ужин. И, вдобавок ко всему, как рассказывают многие из них, постоянно сносят побои от своих мужей…

И правда, все разговоры, доносившиеся до слуха Мерьем, были о побоях. Как лесные букашки, скрытые под густым покровом, так и эти бедняжки остерегались чужих взоров. По сути, в их жизни ничего больше и не было: насилие, которое они претерпевали дома, являлось чуть ли не священным правом их мужей. Однако облик некоторых женщин вовсе не выражал страдание и забитость: наоборот, о побоях они говорили весело. Молодая, очень красивая девушка, лицо которой было в синяках, глаза затекли, а губы опухли, смущенно и застенчиво рассказывала о том, что с ней приключилось. Позавчера ей сделали аборт, а деньги она договорилась отдать на следующий день, однако вечером впервые в жизни муж избил ее.

А почему избил? Она сама виновата: похвасталась знакомой – мол, какой у нее прекрасный муж, а та пошла в кафе, нашла этого человека и сказала во всеуслышание:

– Что ты за мужчина, что жену не бьешь? А она бегает и, как сорока на хвосте, носит россказни о ваших семейных делишках по бабам.

Мужчина, честь которого была прилюдно унижена, прибежал домой со словами:

– Ты растоптала мою мужскую честь. На-ка, получай!

И на голову женщины, перенесшей в этот день аборт, обрушился град ударов.

Новобрачная рассказывала все это, а сама тихо приговаривала:

– Я же знаю, что он не хочет меня бить, он делает это напоказ. А сам не хочет! Он меня очень любит. Когда мы остаемся наедине, он называет меня «моя голубка», но другие науськивают его…

Мерьем отметила про себя, что молодая жена опять рассказывает посторонним о семейных тайнах, так что вечером, вполне возможно, ей снова попадет от мужа.

Она понимающим взглядом рассматривала женщин с бледно-молочными, дряблыми, трясущимися как кисель шеями, закутанных в черные покрывала. Она думала о них так, словно была им подругой или каким-то образом сопричастна их судьбе. Она думала о своей щеке, синяк на которой утром стал еще больше и приобрел фиолетово-желтый оттенок. Она произнесла про себя: «Эх, чтоб тебя!», потому что, пережив насилие сама, она не хотела такой несправедливости для других. Однако эти женщины не знали, что она была исключением среди них, что синяк на щеке Мерьем был счастливым знаком ее судьбы, печатью победы.