Плохо же рекомендует это заботливость Маркозова о вверенном ему отряде!

Сомнение в возможности для пехоты дальнейшего движения оправдалось весьма скоро. Сделав обычный привал до 5 часов вечера, кабардинцы двинулись далее, но не могли дойти даже до места, где был привал кавалерии. Эшелон растянулся на целый десяток верст, усеяв путь палыми верблюдами и баранами. Люди пили без меры: казалось, сколько ни дай им воды, жажда их не утолялась.

К этим-то несчастным обращались теперь казаки с надеждою освежить запекшиеся уста, пересохшее горло и горевшую грудь хотя каплею воды. Это была мольба богача, обращавшегося к Лазарю!

Казаки выступили с ночлега еще до рассвета, выслав вперед команду из 30 человек, наиболее сохранившихся. Люди эти должны были спешить, сколько можно, к пехоте и отвезти командиру эшелона приказание: выслать навстречу кавалерии сколько-нибудь воды, а все пустые бочонки отправить с верблюдами к колодцам Бала-Ишем для подвоза оттуда воды в лагерь.

20 апреля останется навсегда памятным всем участвовавшим в походе. Мы постараемся сохранить для грядущих поколений все яркие краски, которыми так живо и так страшно обрисовано его высочеством ужасное положение отряда.

Пусть эта грозная картина служит предостережением будущим начальникам степных экспедиций: не предпринимать похода на авось, без заботы о хлебе и воде, не торопиться перехватить лавры из-под рук других отрядов, не жертвовать для этого удобным, хотя и более кружным путем, и не ставить таким образом на карту честь отечества, славу оружия и жизнь подчиненных.

Итак, казаки, еще почти ночью, с трудом поднялись с места и кое-как тянулись до рассвета. Но с первыми же лучами солнца почувствовался зной, едва ли не более тягостный, чем накануне. Пусть припомнит читатель, что 16-го числа кавалерия сделала до 120 верст, 17-го ходила на рекогносцировку, 18 и 19-го становилась на ночлег в 12 часов ночи, а поднималась через два-три часа, пусть припомнит, что кавалерист должен еще убирать лошадь, что отдых с 11 часов утра до 4-х вечера на солнцепеке — не отдых… Припомнив все это, легко будет представить себе степень усталости людей; о непоенных лошадях и говорить нечего!

С наступлением жары последний порядок исчез… «Люди падали в изнеможении на каждом шагу, и многие почти в бесчувственном состоянии… Помочь уже было нечем, коньяк весь истощился… Те, которые в состоянии еще были двигаться, побросали по дороге почти всю свою одежду и даже оружие…» Поснимали даже сапоги и шли в одних рубахах… даже без исподних. Некоторые, совсем голые, рыли ямы и ложились, ища тени и влажности.

Напади в это время человек двадцать туркмен, и позорный плен ожидал всю эту когда-то лихую кавалерию. Этим позором Россия была бы обязана Маркозову. Люди, оставленные по пути накануне, и теперь едва передвигались. Так, вразброд, еле живые, с потухшим взором, с поникшею головою, с отчаянием в сердце, плелись нога за ногу бедные казаки, под мертвящими лучами безжалостного солнца…

Но вот показались верблюды: один, два… одиннадцать. Это вода, высланная кабардинцами… Передние прибавили шагу и, сойдясь с караваном, бросились к вьюкам… Тут Маркозов наконец пригодился: он сам стал раздавать воду, «употребляя все усилия, чтобы сохранить при этом хоть какой-нибудь порядок». Но вода и так-то была весьма дурного качества, а тут еще она согрелась чуть не до степени кипятка, — понятно, что она помогла мало. Положение кабардинцев было едва ли не хуже. Выступив в этот день с рассветом, они вынуждены были остановиться уже на седьмой версте… Было только 7 часов утра, а уже изнурение было полное: весь отряд, как только стали на привал, повалился в растяжку, кто где стоял; с трудом можно было расшевелить и поднять человека… «Лагерь и верблюды более не охранялись: часовые, побросав оружие, лежали без движения на своих постах, более крепкие из них возвращались в лагерь, вымаливая воду, чтобы хоть несколько утолить мучительную жажду, и оставались совершенно равнодушными даже к угрозам наказания, по законам военного времени, за оставление часовым своего поста».

Все знают, какое это наказание: смертная казнь расстрелянием…

Что такое двенадцать пуль для человека, который и без того готов отдать жизнь за двенадцать капель воды! Прямой расчет: смерть более скорая и менее мучительная, чем от жажды, палящей все внутренности и ничем неутолимой!

Дисциплина говорит: умри мучительною и медленною смертью, но только на своем посту. Да, она говорит это, она неумолимо карает за нарушение этого требования, но она говорит это человеку, говорит солдату, а есть предел, за которым уже нет ни человека, ни солдата, — это смерть!..

Скажите трупу: отчего ты лежишь в моем присутствии и не отдаешь мне чести? Он не слышит, не понимает и не боится… Дисциплина, одухотворявшая это тело, заставлявшая его двигаться, думать и не думать, как и когда прикажут, — эта вторая душа, — отлетела вместе с первой.

Не думаете ли вы, что все эти часовые, лежащие без чувств на своих постах и которых никак нельзя даже растормошить, потому что для этого надобна медицинская помощь, а не встряска, не толчки, не думаете ли, что это все живые люди? Не думаете ли, что они понимают, сознают свои действия, что они поэтому ответственны? Горько или, вернее, жестоко ошибаются те, которые так думают!

Кто эти жестокие люди? Это те, которые испытывали в жизни только одну жажду: перед стаканом шампанского!

Кто сам умирал в знойной степи, рядом с бочонком воды, которая уже не утоляет жажды, тот смотрит иначе: ни один злосчастный часовой расстрелян не был. Люди, очевидно, находились в состоянии полной невменяемости.

Нам памятны те разноречивые и подчас красноречивые толки, которые обошли все военные и невоенные кружки, когда в газете «Кавказ» появилось подробное и правдивое, без всякого сглаживания и лицемерия, описание неудачного похода красноводского отряда.

Уныние одних, злорадство других: «Вот вам хваленая кавказская армия… вот каковы новая дисциплина… позор, позор!» «Русский Инвалид» отнесся к делу, как институтка: скромно потупил очи и красноречиво умолчал о всех наиболее красноречивых фактах.

Время идет вперед и никого не ждет: кто отстал, перестает понимать смысл событий.

Умалчивать о том, до чего довели непосильные испытания даже таких молодцов, как кавказцы, значит оказывать им медвежью услугу. Когда читаешь о казаке, бросающем почти всю одежду и даже оружие, когда читаешь о кабардинце, уходящем с часов вымаливать себе каплю воды, то ни одной секунды не думаешь о безнравственности этих людей, об отсутствии дисциплины и т. п., — а напротив, содрогаешься от ужаса, представляя себе страшную картину бедствий, которые были в состоянии сломить даже терских казаков, даже кабардинцев!

Не подумает ли кто, что это единственный в своем роде пример? Что только наши кавказцы «оплошали»?

История редко упоминает о таких случаях, это правда; но тут виноваты разные институтки, опасающиеся за «честь оружия», если они откровенно расскажут дело. Честь оружия не померкнет от тропического солнца.