Красильщик рассуждал, блуждая среди нежно-розовых, лососевых и померанцевых, пунцовых и карминных оттенков, опускаясь сквозь сиреневую прозрачность в фиолетовую гущу, которая в свою очередь переводила его в почти черный, синий слой, способный затянуть, поглотить, лишить возможности дышать и грезить. Наконец в темноту проникал, просачивался мягкий молочный вихрь, спиралью, волшебными белилами осветлял, добавлял сияния, и вот уже нежный перламутр с лиловыми и розовыми волосками растянулся по материи. «Намечтал, получилось. Как велено Густавом Моро», – подумал красильщик. Он выбрался из облака, снял с полки альбом, раскрыл на любимой им Густавовой акварели. «Одеяние». Как обычно хромают пропорции, правая, опущенная рука явно длиннее левой, опирающейся на невысокую колонну. Но каковы ткани! Длинный, длиннее ног наряд оставляет открытой в несомкнутом соединении изящную ступню. На торс наброшено нечто эфемерное: легкое шифоновое полотно, еле удерживаемое асимметричной застежкой, будто расписано вручную. Прихотливый, беспрерывно меняющийся рисунок. Справа по подолу это почти павлиний хвост в голубой палитре, или крупнопузырчатая морская пена. Выше – движется киноварь в совсем ином танце: возникает размытая геометрия, затканная серебряным кружевным шагом. Слева понизу – чешуя, окаймленная тихим золотом. На округлых, чувственных бедрах – пояс, собранный из каменьев. И – палантин! Тяжкий и легкий, сумрачный и ясный, платиновый с голубыми брызгами и золотой с коричневыми и кремовыми мазками, изысканный, путаный. Почти всюду мнится бисерное шитье. Сновиденная работа. Ничего не скажешь.

Театр был освещен люстрами. Сотни, тысячи свечей дрожали совместным пламенем, озаряя пространства и наполняя их теплым ароматом плавящегося воска. Было жарко то ли от отопления, то ли от горения свечей, то ли от внутреннего полыхания каждого из присутствующих. Хладным казался только Хозяин. Он стоял в скрещении линий, на пересечении мраморных лестничных пролетов, улыбался, слегка наклонял в приветствии голову, когда с ним раскланивались. Предполагаемое представление вроде бы не предвещало ничего сверхъестественного, но в атмосфере витало нечто, вступающее в противоречие с обыденностью. Всем было немного страшно. Волнение возникало из неизвестности и пока ни на чем не основанном предчувствии опасности того, что здесь могло бы произойти.

Убранство Театра оказалось более вычурным, чем ожидал каждый, и напоминало скорее совмещение торжественных зал готических замков и покоев арабских дворцов, чем помещение, предназначенное для исполнения оперы или балета. Просторные фойе, анфиладой перетекающие одно в другое по кругу, кольцом охватывали зрительный зал, в который можно было заглянуть заранее, имели сводчатые потолки, дробившие верх на отдельные разновеликие ячеи, углубляющиеся темнотой, что хранила неясность своей окончательной высоты. Кресла, диваны и софы были раскиданы группами по глянцевым полам, которые хотелось рассматривать безотрывно: в прозрачной объемности плавали, словно рыбы, орнаменты, проворачиваясь гранями и шевелясь оттенками, давая возможность наблюдать себя в беспрестанном движении. Какое-то время присутствующие с трудом перемещались по живому полу, желая достичь мебели, чтобы, усевшись, отдаться наслаждению созерцания. Наконец всё общество застыло, молча склонив головы к плавающим картинам. В тишине потрескивали свечи. Со стен стекали гобеленовые, парчовые, тафтяные струи, местами расшитые стеклом и полудрагоценными камнями. Кашмирские и кирманские палантины, шарлах, муслин и шелковая органза, ширазские ткани были разбросаны по подушкам, скользили вниз, рисунки пола и тканей путались, морочили. Некий звук тронул действие, и движение объемных рисунков остановилось. Гости заговорили, покидая подушки, золотые кисти качнулись по их углам, шелест нарядов сопроводил перемещение людей до кресел в ложах. Партер не содержал в себе зрительских рядов, но был продолжением сцены, загроможденной парами, клубящимися густо, но не имеющими воли переместиться ниже. Что-то удерживало эти пары, не позволяло им двинуться через линию рампы. Над совершенно пустым партером, устланным монотонным ковром, цвета которого никак нельзя было определить, пылала тысячесвечная люстра. Гости заняли свои места в ложах, что широким полукругом огибали зал от левого до правого края сцены и поблескивали позолотой по лепнине в стиле ампир. Кроме Красильщика, Матери, Царицы Липового Шатра, Одалиски, Прозрачноглазой Мадам, нескольких других значительных фигур и их сопровождающих, здесь разместилась группа высоких и статных молодых особей в нарядах, стиль которых демонстрировал эклектику, даже сумбур, в ином месте, быть может, показавшийся безвкусицей. Смешение роскоши и строгости украшало схожих друг с другом лицами и фигурами людей. Казалось, это были проекции одного и того же существа среднего пола, которые разнятся исключительно цветом необычайно пышных вьющихся волос, отпущенных сыпаться по плечам и торсу или убранных в замысловатые формы причесок.

Над сценой ровно кипело. По партеру, не затрагивая сценические пары, внезапно пронесся порыв ветра и загасил разом все свечи в люстре, после чего она, темная и громоздкая, подвластная скрытому от зрителя механизму, бесшумно поднялась и исчезла в глубине многоярусных сводов. Одновременно в объеме сценической площадки возникло свечение, распространившееся невесть как в каждую ложу. Внесли лакированные резные шкатулки и бронзовые округлые сосуды. Внутри шкатулок обнаружились свернутые из темно-зеленых листьев и наполненные пахучим содержимым конвертики. Кто-то сказал: «Это бетель, его надо жевать». Сразу стало ясно, что это за листья и что заключено внутри них, будто кто-то извне диктовал: «Нежная лиана бетель обвивает стройный ствол пальмы ареки, дающей терпкие плоды, известь же может добываться из мела, морских раковин, коралла и жемчуга, пережженных в печи и толченых в порошок с добавлением кокосового масла и куркумы; арековый орех измельчен и выложен на смазанный известковой пастой лист бетеля, приправлен составом из бобов акации и листьев табака, корицей и мускатом, или имбирем и ментолом, серебряным леукофиллумом, камфорой и кардамоном. Здесь присутствуют так же и мускус, и амбра».

Иной голос продолжал: «В Камбодже этот дар небес называется ела, в Малайзии – син-пинанг, в Индии – пан-супари, в Южном Китае бинлан, в Таиланде, Лаосе и Мьянме – бетель».

И теперь уже несколько голосов с незначительным отставанием, еле заметным каноном или эхом: «Повелительница индокитайских нагов, Её наиславнейшее величество, Госпожа рощ и садов, Властительница моря и суши, Владелица белых слонов, Королева королев, Вершительница судеб Тхепхи Чансуда Чантри Кунти Кхин У (Лунная Дева, Наивысшая Красавица, Женственная и Прекрасная – на тайском, кхмерском и бирманском языках) подносит вам эти дары в знак своего благорасположения и позволяет насладиться ими. Для удобства предложены вам сосуды полые и сосуды с водой».

Не медля ни секунды, все присутствующие запустили в шкатулки пальцы, внезапно удлинившиеся, будто приспособленные мгновенно для вылавливания содержимого, извлекли ими, гнутыми в суставах, птичьими, острыми, резко пахнущие зеленые свертки и отправили в рот. Было трудно справиться с тошнотой, но вездесущая и строгая Тхепхи Чансуда Чантри Кунти Кхи У, незримо присутствующая в театре, неотрывно следила за каждым, принимающим ее высочайшую благосклонность. Рты, сведенные вязкостью жевательной смеси, переполнялись влагой, слуги подставляли испещренные чеканкой чаши, и гости освобождались от густой слюны цвета крови. Замарались, запенились их губы, своими улыбками они поначалу испугали друг друга, но волна легкого чувства, освобождающая, раскрепощающая волна, охватила их всех единым порывом, и они продолжали вкушать эту радость, снова и снова опрастывая рты над чашами и снова жуя. Когда они сплевывали кровавую кашицу, брызги попадали на белые одежды слуг, орошая цветом легкие ткани, и монотонные до того одежды обретали рисунок и рельефность. Сгустки алого произвольно располагались на белом, детали формировали общую, непостижимую в своих беспрерывных изменениях картину, плясали, прыгали, мельтешили, потом расползались шире, светлели, смыкаясь в некий единый ландшафт и так замирали. Андрогины, которые занимали большую часть лож, были пущены на тонизируемую арековым орехом волю и, взбудораженные действием афродизиаков, входящих в состав зелья, никли один к другому, целовали кровавыми губами губы, подхватывали широкие рукава слуг, утирали сочащиеся краплаком рты, переводили взгляд на сцену.