– По Елене Блаватской, то есть по Живой этике, смерть есть переход за грань одного бытия, одного воплощения, перед возвращением обратно в воплощении новом. Этакая передержка, отдых. В этой теории не только память всего, там возможность субъективных воздействий присутствует: сознание, если оно в должной мере совершенно, способно поторопить это возвращение, или, наоборот, замедлить, продлить этот этап.

– Но вернувшись в материальный мир следующим воплощением, человек утрачивает свободу понимания, свободу Истины, память. – В интонации Сандры был вопрос. Хотя она знала, Старик прямо не ответит, реальную свою точку зрения не выдаст. А ведь она есть у него на этот счет. Наверняка есть.

– А почему именно через этот роман Майринка? Что в нем такого разъяснительного, вам, барышня, удалось вычитать? – поинтересовался Старик.

– Ну, многое… Я же не буду перечислять эпизоды. Впрочем… – Сандра навела курсор на отмеченной странице, прочитала: – Вот, например: «не той сугубо практической алхимии, которая занята единственно превращением неблагородных металлов в золото, а о том сокровенном искусстве королей, которое трансмутирует самое человека, его тёмную, тленную природу в вечное, светоносное, уже никогда не теряющее своего „Я„существо». Вот. Никогда не теряющее своё «я» существо, это то самое, которое помнит прошлую жизнь, все свои прошлые жизни разумно, осознанно, то есть всё зная, проживает нынешнюю, и готов к следующей, в которой осознанно продолжит совершенствоваться. Тогда всё сходится.

– Что касается алхимии, здесь позиция четкая. Но в целом мутная у Майринка среда. Путаная. Впрочем, «Ангел западного окна» – признание в любви кумиру его, Джону Ди, трудному, по всей видимости, не очень счастливому, талантливому человеку. Ты про него вне романа почитай, про его реальную судьбу. Вот у сэра Ди работка была – астролог и алхимик, придворный маг Елизаветы. Реальные профессии в то время. Доверенное лицо королевы, шпион, политический деятель, что ж тут? Медитировал с помощью «магического кристалла», шара из отшлифованного хрусталя. Желал получить «язык ангелов». Ни много ни мало. Ангельский язык. В письменном выражении. Но, может, хотел уловить и звучащий. Алхимик. Соединитель. По Юнгу, алхимическая символика, делание священного брака есть истинный путь к внутренней целостности. Но мужское и женское начала свести к общему гармоническому знаменателю возможно только посредством третьей силы: необходимо сочинить тинктуру. Здесь, в третьем компоненте – вся тайна, весь смысл. Вот такой ренессанс.

– Нет, Старый, не сочинить. Она есть, тинктура существует. Это нечто готовое, реальное, надо только определить, осознать, что это. Я так чувствую.

– Возможно, возможно… – Старик рассеянно уходил от спора.

– Почему ренессанс? – не отставала Сандра. – Алхимией занимались задолго…

– Да-да, верно, я о Джоне Ди… о Майринке. Осознание себя…

О памяти воплощений, это ты хорошо разумеешь.

– А вот еще, Старый, что я думаю… Помнишь, у Кена Кизи в «Гнезде кукушки» героя лечили электрошоком? Нет, его не лечили, его наказывали. А вообще-то в тяжелых случаях депрессии эту терапию, как считается, успешно применяют. Я тут в Инете полазила, отзывы пациентов почитала. Они пишут, что им не было больно. Это как же, шарахнуть по мозгам, прямо по мозгам током, всё тело выгибается, во рту резинка, чтобы язык не прикусить, и при этом нет боли?! Как это возможно? А всё дело в том, что эта процедура напрочь отбивает короткую память. То есть пациент испытывает страшную боль, но не помнит этого. Начисто не помнит. Вот и в процессе реинкарнирования, видимо, есть такая фаза. После того как открывается всё, какое-то воздействие отбивает память. И после этого воздействия мы не помним, что было в прошлой жизни. Чтобы не было воспоминания боли? Чтобы как с чистого листа. Да? Как думаешь?

Старик не ответил. И будто не было этого Сандриного пассажа, вернулся к Майринку:

– А «Голема» ты еще не читала? Полагаю, тоже весьма интересно для тебя будет. Там тема герметической свадьбы в несколько ином ракурсе: Бог Осирис на перламутровом троне в образе Гермафродита с головой золотого зайца. И упоминание камня, якобы заложенного членами Ордена Азиатского Братства в фундамент дома, в котором должен поселиться в некоем конце времен человек, соединяющий в себе мужское и женское начала. Гермафродит, в гербе которого будет изображение зайца – символа Осириса, умирающего и возрождающегося, несущего в себе жизнь и смерть Бога. Что-то близкое твоей формуле соединения живого и неживого.

Старик помолчал. Потом закончил вопросом:

– Тебе известно, что Майринк в конце жизни принял буддизм?

Здесь, у бассейна, в темноте позднего вечера было покойно и тихо, а там, на расстоянии пары кварталов, звучал, танцевал, пил тайский ром и виски город даунбэккеров и бохо, город тех, кто сбежал от чего-то или кого-то, от работы и хлопот, от утомительной жизни, от холода зим, сюда – в вечное лето, в бесконечную, не имеющую ни начала, ни конца жару, постоянное присутствие которой, кажется, остановило время. Этот город-перформанс, контемпорари арт в действии: высокий крепкий мужчина, ряд серег в ухе, рыжие замшевые сапоги на меху, словно сшитые из бывшей дубленки, надеты на босу ногу, торчащую сверху из коротких бермудов. Вот, башка моя наполовину облысела, но на затылочной ее части – косица из оставшихся, давно отрощенных волос. Хвост длинен и курчав, он – признак моей принадлежности к поколению, что родом из семидесятых, из хиппи, из тех, что всегда в клешах. Вот – фетровая шляпа с седыми и тонкими развевающимися патлами из-под нее, патлы и шляпа нераздельны, по-видимому, под шляпой та же лысина, на ногах же, конечно, казаки, высокие, на каблуках, тяжелые, жаркие, но без них – никак нельзя, нет образа. Вот дама, тощие руки выше морщинистого черного локтя, тощие, распухшие в суставах ноги, уголки рта вниз, седая густая шевелюра, достойный, мимо всего взгляд; старики с крашеными остатками волос и красноватыми глазами, масляно блуждающими по обтянутым шортами аппетитным ягодицам бэкпекерш; пожилые и весьма пожилые тучные подруги в свободных шальварах и размахайках, украшенные сумками, поясами и иным рукоделием жительниц местных горных сёл. Все эти британцы, австралийцы, американцы часами пьют кофе и разговаривают в открытых кафе, напоминающих южноевропейские, с вовсе не европейскими задворками: сливными канавками, шипящими на тайский лад казанками и плоскими сковородами, рублеными стеблями бамбука, горками лаймов, зеленых помидоров и прозрачной рисовой лапши.

Прямо под стеной у Тапе Гейт то и дело появляются люди с коробками, полными теннисных мячей. Они начинают действо, к которому быстро присоединяются прохожие. Одни жонглируют умело, у других совсем не получается. Мячики вертятся в воздухе, раскатываются по асфальту, бегут, утекают, взлетают, режут воздух накрест, ломают солнечные лучи, скачут вверх-вниз, вверх-вниз! К жонглерам можно подойти и, без просьбы, просто в ответ на улыбку, получить пару мячиков на пробу. У вас ничего не получится, но вы будете пытаться раз за разом, смущенно улыбаясь и сердясь на себя и на мячики, и на их владельцев, убого, неуклюже перекладывать один мяч из ладони в ладонь, а другой подбрасывать вверх, уже упуская первый, спотыкаться, заваливаться влево, путаться в собственных ногах, бежать за ускользающим обидчиком… Кто-то рядом с вами, работая только одним прыгуном, уже научился четко подбрасывать и четко ловить плотный желтый шарик, который подчинился и служит ему, но отказывается взаимодействовать с вами. Вы уже злитесь не на шутку и продолжаете пустое занятие, стыдясь своего неумения, видного, как вам кажется, всем. Иногда на площади возникают люди, которые перехватывают лимонных прыгунов и ловко принимаются нагревать воздух до кипения не двумя мячиками на человека, а пятью, а то и семью сразу, работая на пару, смеясь и раскланиваясь в ответ на аплодисменты быстро сгущающейся толпы. Потом умельцы, танцуя, зависают в воздухе, пробивая в небе мячиками аккуратные круглые отверстия, запускают в них руки, вытягивают светящиеся стрелы, кидаются ими друг в друга, затейливо уворачиваясь, делая кульбиты в низких ватных облаках, устав опрокидываются навзничь и качаются в них как в гамаках. А позже, видимо, уснув, роняют мячи и уплывают на медленных сгустках пара в сторону гор, и мячики со стуком ударяются оземь – два-шесть-десять… и еще многократно подскакивают, прежде чем запрыгнуть в коробки на коленях погрустневших хозяев.