– Ты вообще знаешь, с кем ты связался? – протараторила она жарким шепотом по-польски, вталкивая его назад.

– С кем?

– Из-за нее один парень с жизнью покончил. И, говорят, мужа ее из-за нее же и убили, и с ума кое-кто сошел…

В дверном проеме, одетая в строгий деловой костюм, с гладко причесанными черными волосами похожая на испанку, в легком макияже, свежая, будто выспавшаяся, сияя синевой глаз, стояла Элза:

– Мадмуазель, одевайтесь. Дан, дорогой, девушек мне дали до часу дня. Машина уже давно ждет. – Рыжая скользнула голым телом вдоль стены мимо Элзы. – Мне тоже надо ехать. Сейчас отправлю водителя с девочками и – за руль.

– Как за руль? Ты же практически не спала. И коньяку сколько выпито, и…

Элза опустилась перед его босыми ногами на колени и поцеловала поочередно каждый из десяти пальцев:

– У тебя стопы, как у мраморных статуй греческих богов. Как ты прекрасен!

– Не уходи! Останься! – Дан присел на корточки. – Мне плохо. Противно. Зачем ты все это придумала? Зачем ты заставила меня издеваться над тобой?

– Издеваться? Ну что ты, я рада была служить твоим прихотям. Ты хочешь, чтобы я была сейчас рядом? Все. Я никуда не еду.

Дан вдруг почувствовал физическую пустоту в груди, между ребер, в животе, пустота похолодела и обожгла ледяным падением сердца, туда, ниже ног, в бездну.

– Нет. Уезжай. Я хочу остаться один, – поднялся он на ноги.

– Хорошо. Тебе надо поспать. Я постараюсь тебя чем-то порадовать. – Она развернулась, двинулась по коридору, и Дан увидел, как в разрезе ее юбки мелькнуло кружево, обрамляющее черный недлинный чулок.

– Я ничего не хочу, – сказал он негромко ей в спину.

– Это неправда, – ответила она еще тише, не оборачиваясь. – Для этого еще не пришло время.

Дан не мог уснуть, его тошнило, но организм отказывался очищаться. Он попытался что-то поесть, но запахи разогреваемой пиши не вызывали аппетита, он оставил тарелку в микроволновке и снова направился в спальню, разрытую, неопрятную, зияющую пустотой как могила, из которой вырыли труп. В гостиной, холле, даже в библиотеке оставался дух прошедшей ночи, ее грязные следы, скомканное время, память звуков, вызывающих теперь отвращение.

Дан продирался через свои сиюминутные ощущения мрака, безвыходности, отсутствия смысла – вперед, прочь от прошедших суток. Он застревал, увязал в мутных, как крахмал, метрах, с трудом находил в себе силы, брезгливо преодолевал застывающие мгновения, чтобы достигнуть наконец гостевой комнаты, в которой жил. Сюда не прокралась вчерашняя аура. Он вполз под одеяло, притянул колени к носу и вспомнил о маме. Он тихо заплакал, жалея себя, и так, благодаря слезам, расслабляющим, растворяющим в жалости к себе, уснул.

К его пробуждению рачительная Хельга успела изгнать из дома вчерашний воздух, гигантской своей щеткой вымела тени, седой мрак ощущений и саму память о них, отчистив стекла, зеркала, отполировав лаковые поверхности, она содрала все следы касаний, размыла остатки голосов, сменила смыслы.

Хельга приготовила новую пищу, сочинила свежие обонятельные и вкусовые эмоции, требующие их немедленного употребления.

Элза явилась сероглазой шатенкой в строгом брючном костюме свободного кроя, спрятавшем ее формы, сдержанная, немного чужая, подарила Дану мобильник – последний НТС, напомнила позвонить маме, предложила посетить открытие выставки актуального искусства.

– Это даже не выставка, в привычном понимании. Акция. Что-то любопытное обещают. Впрочем, я не знаю, интересует ли тебя современное искусство.

Дан немногословно согласился, молча съел завтрак.

– Я еду потом в тот замок. Ты хочешь со мной? – Она не могла не заметить краткую тень, пробежавшую по лицу Дана при слове «хочешь», и тут же исправилась: – Ты поедешь со мной?

Он поднял на нее глаза. Он увидел ее чужой, другой, но как всегда красивой. Она будто похудела, стала выше и легче в жестах, нынешний, нейтральный цвет ее волос и глаз совершил новые изменения в ее поведении: она была холодна. Более холодна, чем, когда, случалось, сердилась на него прежде. Сейчас она была… равнодушна? Или нет, он неправильно понимает? Она – тиха. Тиха и покорна. Он поднялся из-за стола, поблагодарил, прошел к себе, надел свежий гольф, новые джинсы, светло-серую кожаную куртку, провел щеткой по волосам. Человек за стеклом смотрел на него печально, он был много взрослее, чем месяц назад, он казался усталым.

– Вот, птичек послушали и живых, и в записи… – Элза улыбнулась Дану. – Ну, тебе же тоже ясно: звуковые взрывы имитируют разрушение идиллического пространства, хаос, войну. И электронное пение птиц – модель мира рядом с миром истинным. После взрыва запись щебета больше не звучит, слушаем птиц реальных. То есть пока – гибель смоделированная – предупреждение. Ну, что ж, почти неплохо. – Элза говорила по-польски, будто сама с собой. Дан пытался прислушаться, но сейчас ее речь казалась ему непонятной, чужой. Он смотрел вверх в начинающие желтеть толпы листьев, еще живых и сочных, но обреченных.

Они пересекали слегка подкрашенные охрой, прорезанные трассой леса, уходя на запад в разливах света, яркого, но уже осенне-белесого, чуть плоского, затаившего в себе печаль.

Замок в полосканиях полуденного солнца казался старше и меньше, чем в ту, первую, ночную с ним встречу Дана.

– В подсветке он более величественный.

– Да, и здесь новые разрушения. Пойдем, посмотрим. Хозяева его продавать решили, не справляются.

– Опять? Не везет старику.

Они обогнули строение с восточной стороны, теневой в этот час, серой: угловая башня обнажила свое искореженное, косое теперь нутро. Сухая скрепительная ткань стены шелестела, шептала, продолжая осыпаться. Разверзшаяся сердцевина башни зияла внутренними расколами. По земле разбегались рыжими пузырями осколки черепицы.

– Крыша рухнула?

– Верхняя часть башни раскололась. Были давние трещины, в них ветер гулял… Да и крыша худая… Балки прогнили, видимо.

– А какие помещения в башне были? Внутри, на этажах?

– Библиотека.

– Та? Наша?

Элза повернула свое лицо, глаза, губы – к Дану. Щурясь на солнце, прикрыла веки. Он заметил тонкие прорези, бороздки, бегущие от уголков ее глаз к вискам, такие же нежные морщинки над верхней губой, он скользнул рукой по ее талии за спину, провел ладонью вдоль позвоночника от затылка до поясницы, вернулся к лопаткам, придвинул Элзу к себе. Она открыла глаза, чуть отстранилась, Дан запрокинул другой рукой ее голову и захватил свое и ее отчуждение, сомнения, недосказанность, боль – в плен, еще не жестокий, но уверенный.

– У меня ключи, идем. – Элза двинулась, но Дан сгреб ее спрятанное под свободной одеждой тело, подхватил, понес его, легкое, собранное, напряженное даже. Оставаясь у него на руках, она ввела ключ в замочную скважину, повернула. Гулко покатились шаги и шепот вверх, под своды, закачались там, рухнули. Звуки колотились об стены, разбивались, множились, замок вздыхал, рассыпался смехом, стонал, вздрагивал и вибрировал, плыл в сумерки, пересекая сгусток времени.