Близнецы проводили Олю до ее квартиры.

— Останьтесь, — сказала Оля.

У Близнецов было шампанское.

Они напились шампанского, а потом Оля в своем свадебном платье и на шпильках танцевала соло, вспыхивая всеми оттенками перламутра. Она танцевала странные танцы — вероятно, на какие-то вариации генетической памяти. Ее дикие предки пели в ее крови хриплыми тонкими голосами — животную песню победы, победы без радости.

Ближе к ночи, отчаянно боясь одиночества, она снова повторила:

— Останьтесь.

К тому времени было выпито все шампанское, даже то, которое Сидоров купил в соседнем гастрономе по второму разу. Телефон молчал — и это было зловещее молчание, оно говорило о том, что скандал еще бушует где-то там, и где-то там продолжают рваться струны.

Кровать была одна, но большая, как лесная лужайка.

— Поместимся все, — просто сказала Оля. И Сидоров с Айхенбаумом целомудренно притулились по краям, оставляя своей нимфе теплую серединку.

— Спокойной ночи, — произнесла она, разбавляя пропитанный шампанским воздух запахом цветочных духов.

— Спокойной ночи, — ответили ей Близнецы и попытались добросовестно закрыть глаза.

Среди ночи Оля вдруг проснулась, вся в тихих слезах — ей показалось, что сейчас порвалась последняя струна, и произошло нечто неизбежное, грустное, но вполне заурядное. Неужели она смогла, наконец, разлюбить Диму? Близнецы не спали, они слушали шорох ее слез, падающих на крахмал полотняной подушки…

Рано утром в дверь позвонили, когда троица еще спала. Полусонная Оля побежала открывать — она думала, что это пришел Дима, но на пороге стояла мамаша Нины.

— Разлучница! — проскрипела с ненавистью пожилая женщина. — Гадина!

Оля передернула плечами — от холода и испуга.

— Почему? За что вы со мной так? — пролепетала она. — Я же ничего не сделала…

Да, она ничего не делала. Она просто надела на себя красивое платьице, туфельки, кружевное белье… Но мамаша Нины демонически расхохоталась во весь голос:

— Гореть тебе в аду, разлучница!

На этот вопль, стуча по полу босыми пятками, прибежали Сидоров с Айхенбаумом, полуобнаженные и прекрасные — как молодые боги. Они мгновенно просекли ситуацию и оттеснили Олю вглубь квартиры, подальше от пожилой Немезиды. Сам Канова не поленился бы слепить эти прелестные юные мускулы, эти напряженные икры… а повороты голов, а линии рук, небрежная драпировка простынь!

— Ага, — скрипнула мамаша, оглядывая скульптурную группу в неглиже. — Ага, развратница… — повторила она и поспешила скрыться, держа на кончике языка новую сплетню.

Дима появился у ее дверей только вечером. Пьяный, плачущий, жалкий… «Оленька, я люблю тебя! — пролепетал он. — Давай поженимся, а?» Но Оля выставила его вон. Наваждение прошло.

…Контора после этого события разделилась на два враждующих лагеря. Одни сотрудники сочувствовали серьезной женщине Нине, другие — восхищались хорошенькой женщиной Оленькой.

Танцующей походкой, в ситцевом пестреньком платьице появилась Оля в конце следующей недели в кабинете директора.

— Ну что, Платоша, — нахально сказала она, садясь к нему прямо на стол, — что делать будем?

Она имела в виду ультиматум, который выдвинули некоторые из сотрудников — или она, или мы.

— Поедешь в Петербург, — мрачно ответил он, — поработаешь какое-то время в филиале. Считай за командировку.

Она кивнула кудрявой головкой, потянула г-на Крылова за галстук и поцеловала его долгим поцелуем прямо в административные губы. Не закрывая глаз, Платон Петрович впал в глубокий обморок. Так безнадежно сладко его за последние двадцать лет еще никто не целовал.

— Зайди в бухгалтерию, — замогильным голосом произнес он, не выходя из транса. — Командировочные. Суточные и подъемные…

Кстати, со своим начальником она в первый раз была на «ты».

В Петербург на «Красной стреле» она ехала не одна. Олю сопровождал ее коллега, большой специалист по компьютерным сетям. Поэтому он был очень высокого мнения о своих умственных способностях. Его фамилия была Потапенко. Он являлся прямым потомком того самого писателя, который в свое время соперничал с Чеховым — тоже лишний повод возгордиться, впрочем, если не брать в расчет результатов этого соперничества. У Потапенко в кофре пряталась бутылка дагестанского коньяка. Он давно положил глаз на Олю. Свои сети он раскидывал не только в виртуальной реальности.

В преддверии белой ночи он разлил коньяк по пластиковым стаканчикам.

— Ну, за здоровье…

Оля поощрительно похлопала Потапенко по гладко выбритой щеке и назвала его «пупсиком». «Клюет», — подумал потомок литератора. За «Красной стрелой» в голубых сумерках неслись на крыльях чьи-то легкие тени…

Под утро Потапенко ползал по коридору с пустой бутылкой дагестанского коньяка и собирал галстуком вагонную пыль, тем самым впрямую помогая железнодорожной обслуге. Оля его выгнала из купе «за неприличное поведение». Потомок рыдал в голос и пытался высморкаться в подол мрачной проводницы. Проводница отгоняла его веником…

На берегах Невы Потапенко продолжил свои ухаживания. Он даже грозился спрыгнуть с колоннады Исаакия — если Оля не пойдет ему навстречу…

Но она не пошла.

В разгар белых ночей в Питер приехал Платон Петрович Крылов и сказал Оле, что бросил свою семью — жену, двух дочерей (25 и 23 лет), двух незамужних сестер предпенсионного возраста, тещу и сестру тещи (ветерана вредного производства).

«Как же ты их всех смог бросить, Платоша? — изумленно спросила его Ольга. — Они же без тебя пропадут!»

«Знаешь, Оля, — задумчиво сказал Крылов. — Я почти тридцать лет жил для них, а теперь хочу пожить и для себя… В сущности, счастливый человек — это не тот, кто живет правильно, а тот, кто живет так, как ему хочется… Чувствуешь разницу?»

«Чувствую», — ответила Оля и поцеловала его. Потом еще и еще… «А ведь он милый, — подумала она. — И он мне нравится!»

Несмотря на разницу в возрасте, союз Крылова и Оли оказался действительно очень счастливым.

Нина все-таки добилась своего и вышла замуж за Диму Пашечкина. На этот раз Дима отвертеться не смог — Нина забеременела и тем самым отрезала гениальному программисту все пути к отступлению.

Сидоров уволился и вскоре уехал в Израиль. Он сам от себя этого не ожидал, но ему очень хотелось избавиться от всего того, что напоминало ему об Оле — от компьютера на работе, от закадычного друга Айхенбаума, от того кафе через дорогу, где они обедали втроем, от сладковато-дымного московского воздуха, от этого акающего говорка, который звучал на каждом углу… Он поселился в кибуце, стал говорить и даже думать только на иврите и целый день проводил на банановых плантациях. Он был всем доволен, и лишь солнце, слишком яркое, иногда досаждало ему. Он написал Айхенбауму, что сделал обрезание.