Властимир нашел валявшееся у двери ведро и вышел.

— В овраге ручей! — прозвучало вдогонку.

На поляне Буян за это время успел расседлать и обтереть лошадей. Он вел их к воде.

— Ну как там? — спросил он князя.

— Не знаю, — ответил князь. — Сейчас целить будет старуха.

Набрав ледяной воды; Властимир пб Крутому склону оврага влез, оскальзываясь, наверх и вернулся в дом. Войдя, он остолбенел.

Старуха уже развела в печи огонь. На столе были по порядку разложены сухие травы, а также дохлая мышь, две лягушки, какие-то противные сморщенные комочки и слабо шевелящаяся огромная улитка. Но не это поразило князя — на сене лежала вытянувшись очень красивая девушка лет шестнадцати. Ее белокурые пушистые длинные волосы рассыпались по плечам; огромные фиолетовые глаза, в которых застыла боль, матовая розовая кожа щек, чуть вздернутый носик и пухлый маленький рот — все очаровывало. От ее невиданной красоты у Властимира захватило дух, и он не сразу заметил, что левое плечо девушки и белое вышитое по подолу алым узором платье на ее груди и боку испачканы свежей кровью, а из плеча торчит обломок стрелы.

Следом вошел Буян. Из-за плеча князя он увидел девушку и тоже встал как вкопанный. Старуха же, не обращая на них внимания, закончила что-то говорить у печи, подошла, взяла из руки Властимира ведро и молвила, возвращаясь к своему делу:

— Чего встали? Проходите, садитесь. Или вы не гости?.. Дочка это моя, Беляна.

Услышав свое имя, та подняла на них глаза.

По виду старухи девушка годилась ей в лучшем случае в правнучки, но друзья спорить не стали, молча прошли и сели. Во взгляде Беляны, следившей за ними, смешались страх и любопытство.

Буян прочистил горло и спросил:

— Да ты никак колдунья, бабушка?

Старуха налила въду в котел, стоявший в печи.

— А с чего ты взял это, молодец? — отозвалась она скрипящим от натуги голосом.

— Да так, — засмущался Буян, низя голову. — Дочка вот у тебя то девушка, то зверь лесной…

— Колдую помаленьку, — ворчливо согласилась старуха.

В это время, пользуясь тем, что старуха стоит к ним спиной и что-то тихо бормочет над кипящей водой, а Беляна от боли прикрыла глаза и не следит за ними, Властимир пихнул разговорчивого гусляра локтем в бок и выразительно показал глазами в угол у двери. Буян глянул туда — и язык прилип у него к нёбу.

В углу, откуда Властимир брал ведро, стояла метла. Там же в кучу была свалена какая-то ветошь и шкуры, а кроме этого, большие сапоги и человеческие и медвежьи кости.

— Я это сразу заприметил, — шепнул князь на ухо гусляру. — Еще когда ведро брал.

— Выбираться отсюда надо, княже, — так же тихо сказал гусляр, — не то съедят нас тут, не побрезгуют! Вороной мой на месте не стоит — дороги просит…

— Выбираться-то надо, да как? Это же сама Зёвана. От нее не скроешься — пошлет стожар-цвет, и конец!

— Я придумаю что-нибудь, — пообещал Буян, хотя и не знал, как поступить.

От разговора их отвлек голос старухи:

— Чего расселись? Идите помогать!

Друзья вскочили. Старуха подошла к лежащей Беляне, обеими руками прижимая к себе дымящийся горшок с резко пахнущим варевом. Тонкими пальцами она выудила оттуда пучок разварившейся в кашицу травы и сказала Власти-миру:

— Рубашку-то порви на ней!

Ослушаться ее было невозможно, и князь рванул тонкую ткань, открыв белое нежное плечо. Кровь присохла к рубашке, и Беляна тихо застонала от боли, когда он обнажил рану.

Руки князя задрожали, когда он чуть было не коснулся ее маленькой груди, но старуха не дала ему отвлечься. Она ловко обложила рану и стрелу кашицей из трав, поглаживая дочери плечо, потом знаком велела Властимиру придерживать девушку на месте за плечи и стала водить руками над раной, бормоча что-то одними губами. Сколько ни прислушивались друзья, не могли расслышать ни звука. Потом старуха вдруг схватила дочь за плечи, надавила — и стрела выскочила вместе со сгустком крови.

Беляна дернулась в руках Властимира и вскрикнула, но старуха уже обкладывала рану травами и заматывала ее чистой тряпицей, которую передал ей Буян.

— А теперь испей, доченька. — И старуха протянула девушке тот же горшок, из которого доставала травы.

Беляна покорно отпила немного. Глаза ее закрылись, она откинулась на рядно и мгновенно заснула.

Старуха поднялась, жестом велев Властимиру и Буяну сесть.

— Что ж, службу вы хорошо справили, — молвила она. — Пора и самим отдохнуть. Прошу к столу, гостюшки!

Она убрала со стола травы, извлекла из печи чугунки, расставила миски и глиняные кружки для молока, отрезала хлеба от целого каравая. Все это она проделала с быстротой и ловкостью молодой хозяйки, принимающей гостей, и друзья не успели опомниться, как перед каждым дымилась, исходя ароматом, полная миска густой мясной похлебки.

Со своего места Властимиру были хорошо видны человеческие кости в углу, но он не решался спросить, чьи это и не грозит ли им с Буяном то же самое. Буян уже беззаботно уписывал ужин за обе щеки, подмигивая князю. Тот попробовал и отдал должное угощению — старуха оказалась отменной стряпухой.

За едой незаметно разговорились — старуха старалась выпытать у них цель их поездки. Памятуя о том, с кем говорит, Властимир не собирался ничего от нее скрывать, но сдерживался, когда более молчаливый на этот раз Буян толкал его под столом ногой.

— Да, трудненько вам будет добраться до гор Сорочинских! — сказала Зёвана. — Я-то вас простила, препятствий чинить не буду. Но есть и иные. Кто вам на пути встретится — про то даже я не ведаю… Ну да ладно! Не со зла вы дочке моей боль причинили. Помогу я вам, чем смогу. Пошли!

Она встала и направилась к двери. Друзья последовали за ней, и Буян успел сжать руку Властимира, призывая к осторожности.

Покинув избушку, старуха направилась за дом, огибая заросли крапивы и бузины. Дальше они миновали густую поросль молодых деревьев и уткнулись в тын из старых, уже трухлявых и замшелых бревен, заостренных на концах. Старуха ловко пролезла в щель между двумя бревнами и поманила за собой своих гостей.

Пройдя вслед за ней, они оказались на заброшенном капище, обнесенном тыном, похожим на зубы дряхлого старика, — колья ограды потемнели, покосились, а иные совсем упали. Все капище заросло бурьяном, в котором с трудом можно было разглядеть остатки землянки жреца. Зато сразу бросался в глаза идол, вырезанный из толстого ствола липы.

Он изображал поднявшуюся на задние лапы медведицу, с двумя медвежатами. Один малыш, чуть крупнее, прижался к ее ногам, второго она, почти как человеческая женщина, держала у груди — медвежонок цеплялся за нее лапками и пучил испуганные глазенки. Идол был старый, но еще крепкий. В колоде под лапами медведицы была ямка, в которой оставались угли.