Перешагнув лужу, девушка резко остановилась. Сережа споткнулся, ухватившись за ее талию, представив, что соскользнет рука вниз, как по мраморной колонне. Но ладони неожиданно увязли в мягком и глубоком выступе бедер. Еще удивительней было то, что девушка придержала его руки, и он по инерции прижался грудью к ее спине…

Ветви старой яблони скрестили над головой сухие ветви. Слепыми оконцами мерцала веранда.

Увидев на крыльце косые полосы лунного света, Сережа вспомнил спасенного котенка и то, как тревожно вздрагивала во сне его душа.

Петровна приложила палец к губам юноши и пропустила вперед. Войдя на веранду, он почувствовал спертый табачный запах – обкашлянное место старого курильщика. Дощатый лежак, жесткое одеяло, кружка на столе. Возникла сухость во рту… Губы ее были чужие, не жадные и не утоляющие. Целовались тихо, не роняя всхлипов, не ловя тревоги, не задыхаясь от торопливости.

Он не верил ни ей, ни себе, ни глухой затаенности чужого дома; голова странно кружилась, и он легонько держался за женские плечи. В навязчивом забытьи расстегивал пуговицы ее рубашки и ждал запрета. Ему необходимо было остановиться. Чтобы вернуть себе память или хотя бы отчаяние. Но никаких преград, лишь томящая невесомость души. Без притяжения. Он уже целовал – с забавной ненасытностью – маленькие ягодные соски, ускользающие и зябнувшие от горячего дыхания. В какой-то момент она уловила его ребячье удивление, будто он спутал ее с другой женщиной. Мягкой ладонью остановила упрямые губы – отстранилась, чувствуя, как он дрожит. Пусть влюблен! Но пусть останется таким, как был этим утром!..

Женщина клонилась навстречу, вытягивая руки, и он почти испуганно ощутил ладонью, до самого донизу, горячий с испариной живот. Должно быть, он торопился, поспевая слепо и неверно, распыляя поцелуи наугад, касаясь губами вскользь пупырышков сухой терпкой кожи, отыскивая ее в темноте, уже лежащую. Но еще чужую. Он укрыл собой долгое бледное тело; она осторожно придержала ладонью: «ребрышки-то худенькие…»

Затуманились окна веранды. Странно раскачивалась луна; они слепились в один комок: быстро и судорожно ухватывая руками все, что не вместилось в их последний угасающий приступ…

Сережа оторвал голову: темные ветви яблони чертили крестики в переплете веранды.

Он встал; кривой нолик луны застыл в свободной клетке. Женщина поднялась следом: матовая и литая в мутном голубом свете. Она перешагнула одежду, так ненужно лежавшую на полу. И он запомнил этот шаг: обратно в ту жизнь, куда ему никогда не вернуться.

Потом она проводила его, указав нужную сторону. И было в ее жесте столько зрячего, верного и памятного, что дошел он быстро.

На крыльце лежали неизменные тени от фонаря. Сережа привычно залез на сеновал и скоро уснул. Но во сне еще долго стремился куда-то, вздрагивая всеми жилками души.

1

По реке медленно сплавлялись льдины, куряя в черную воду отражение луны. Бестолковые стычки их друг с дружкой и с бетонными опорами моста доносились до караульной будки сплошным шершавым гулом.

Виктор распахнул дверь, выпуская запах табачного дыма, тулупной овчины и ружейного масла.

Навстречу потянуло влагой и весенней прелью – дышала освобожденная река.

Будка охраны моста издали напоминала Виктору стакан в подстаканнике, накрытый толстой шаньгой. Теперь подстаканники редкость, а в его детстве стояли в каждом доме: легкие – алюминиевые, с тонкой впивающейся ручкой; тяжелые – железные, резные, в виде Кремля, с овальными портретами полководцев.

Над городом светился голубой тревожный купол, а здесь, у реки, тишина и синяя ночь, разрезанная лучами прожекторов на косые ломти. Конечно, тишина от поезда до поезда, но оттого только резче и желаннее.

С моста вынырнула электричка, изгибаясь и блестя оконной чешуей на повороте. Навстречу, пронизав будку яростным лучом, вывалился пассажирский. Если поезд идет медленно, то успеешь разглядеть столики с чайными стаканами, расслабленные позы у окна, полуобнаженные женские руки, поправляющие занавески. Или мелькнет в курительном тамбуре прижавшийся к стеклу белый лоб – маятень дорожной бессонницы. А с крыш вагонов слетает белесый дымок, пахнущий углем и чаем.

Взгляд неохотно отпускает последний вагон с красными фонарями, теряющийся в серебристом лесу стальных ферм. Еще немного, и стихает молоточек чуткого мостового эха.

Выйдя на терраску, Виктор попытался разглядеть внизу, недалеко от аншлага – полосатого столбика запретной зоны, – маленький бугорок. Но взгляд его сносило на залитую лимонным светом протоку, заштрихованную стволами молодых тополей.

В прошлую смену, ясным холодным утром, он заметил идущий из земли дымок. Днем стрелки сходили к тополям и обнаружили землянку. Жителей не застали. В следующей смене караульный опять видел крадущийся дым.

И сегодня, на час ночи, назначили облаву.

2

Виктор захотел представить себе тех, кто засел сейчас в землянке. Недалеко вокзал: видимо, они пришли оттуда. Вообще, он любил суету вокзала. Иногда после смены садился на перронную скамью и слушал женский сопричастный голос над головой: «Внимание! Поезд Новосибирск – Ташкент отправляется с первого пути!» Мимо бежали молодые цыганки с длинными плоскими ступнями, держа младенцев у живота смуглыми жилистыми руками. Возле пригородных касс цыганский табор самочинно забил узлами кочевого скарба почтовые тележки. Тут же горели костры, хозяйки ощипывали кур на ужин. Живые курицы, привязанные за лапку веревкой, сидели тесно в ящиках из-под вина, равнодушно стряхивая с голов хлебные крошки.

И еще недавняя примета вокзала – нищие. Старуха с жестяной баночкой, крестящаяся на каждый звук упавшей монетки. Рядом старый таджик, опираясь на черную суковатую палку, сгибал голову и спину с деревянным хребтом. Мальчик в тюбетейке протягивал ладонь прохожим, а в ногах старика, на ярких тряпках, возилась чернявая девчушка, испуганно отвернувшись от незнакомой русской речи. Нищие были и раньше, но тогда думалось, что они все лентяи. Теперь подавали милостыню не стесняясь, с жалостью и какой-то суеверной тревогой.

На вокзале встречал Виктор одного старика, у себя в деревне – полный сервант грамот, почетный тракторист! А вот бросил дом, сбежал в город и на зиму устроился в привокзальную кочегарку за литр в месяц. Однажды по радио слушал дедок концерт по заявкам, а там поздравляют его «временно не живущего с нами, любящие жена, дети и внуки с днем рождения!» Под любимую песню запыхтел седой бродяга, отошел сердцем и вернулся.

Но есть на вокзале и постоянные жители: три крупных неразлучных пса – черный, рыжий и серый. Бегают они неспешно, вытянув в одну линию голову, спину и хвост. Поджарые, большеголовые, на худых изодранных лапах. Морды умные, глаза безразличные. Они презирают людей и не терпят других собак. Потому что иные псы только и мечтают, как бы заползти в чьи-нибудь ворота ласковой скотинкой, на собачьем шпагате, а потом уже штатно тявкать из-под лавки сторожа.