Русские оппозиционеры были ревнителями британских традиций: чаепитий в пять пополудни, загородных домов с плющом, скачек в Аскоте с обязательными шляпками для дам. Они приноровились покупать костюмы на Севил Роу, завели себе домашних врачей на Харли-стрит, знали, какой пиджак надевать для крикета, а какой – для гольфа. Они выписывали «Times» и подозрительно косились на «Guardian», а некоторые даже приобрели убыточные английские футбольные команды и обанкротившиеся лондонские газеты – чтобы британская традиция ни в коем случае не поменялась! Они поддерживали британский порядок деньгами, добытыми в неспокойной России. То, что выжато из российских суглинков, отмыто в сибирских болотах, выкачано из нефтяных труб, отвоевано у пенсионных фондов – ушло в британскую стабильность. Стабильность и традиция – вот чего алкала душа русских вольнодумцев в цивилизованных странах. Но как ждали эти люди перемен в своем отечестве, как приветствовали брожение умов на родине! Судя по всему, время перемен действительно настало – возможно как раз потому, что все силы и средства из страны были выкачаны за двадцать лет.

– Я снова молод, – восклицал Аладьев, – и жду перемен!

– Говорят: не раскачивайте лодку! – презрительно сказал Пиганов. – Они боятся шторма.

– Не раскачивайте лодку – крыс тошнит! – сказал Ройтман. И опять: Ройтман сказал едкую фразу, но в глазах его я увидел тоску. Словно не революция была главным для этого человека.

То был типичный диалог заговорщиков: сколько подобных бесед провели мы с Адольфом и Рудольфом Гессом в Мюнхене! И упреки, брошенные заговорщикам, были типичны. «Раскачивать лодку» – именно эту метафору и употребляют обычно. Ах, если бы вы не будоражили общество, мы бы жили спокойно! Сколько раз это говорили большевикам и нацистам! Однако никто не спросил: если лодка идет ко дну – не все ли равно, раскачивать ее или нет? Ах, не раскачивайте нашу тонущую лодку!

– Вот реальный эпизод, – сказал историк Халфин, привлекая внимание общества. Его скомканное лицо наморщилось еще больше: он улыбался. – Вообразите, меня пригласили в кремлевскую администрацию! Получаю конверт – а там приглашение: профессора Халфина ожидают в Кремле. Вход через Боровицкие ворота! Итак, я отправился..

– Приняли приглашение? – спросил Ройтман.

– Не забывайте, я историк! Мне исключительно любопытно! Отправился и встретил… не самого, но из ближнего круга… И вот я прямо спросил: долго будете мучить Россию?

– Так и спросили?

– Предпочитаю называть вещи своими именами! Я, извините, профессор американского университета. Свой вес в обществе имею… За меня встанет вся мировая общественность. Долго, говорю, будете Россию топтать?

– Так и сказали?

– Слово в слово! И вы знаете, что он мне ответил?

– Да, что он ответил?

– Он говорит: «Триста лет!» Мы, говорит, пришли на триста лет!

– Считают себя новыми Романовыми!

– Демагогия, – объяснил происходящее Аладьев и уточнил свою мысль: – Цинизм, подтасовки, фальсификации!

– Однако я не закончил историю. И вот, неделю назад… – продолжал Халфин.

– История с галереей, – сказал лидер оппозиции Пиганов, морщась. – Полагаете, связано?

– Да! История с галереей!

– Расскажите майору, – сказал Ройтман. – Это должны знать все.

Халфин изложил историю. В некоей галерее современного искусства («Вы только послушайте, это же вопиющая нелепица!») нашли сейф, а внутри сейфа – миллионы от игорного бизнеса, а водителя машины…

– Какой машины? – Майор хотел подробностей; профессиональный интерес засветился в тусклых глазах британца. – Вы про сейф говорили.

– Сейф стоит в галерее, у владельца галереи есть машина, а машину водит водитель.

– И что тут особенного?

– Они везде найдут криминал! – сказал Аладьев и добавил: – Подлог! Ложное обвинение! Неправый суд!

– При чем здесь водитель?

– Водителя Мухаммеда задушили!

– Задушили! – Пиганов сделал жест, показывая, как именно душили. – Задушили водителя, чтобы свалить оппозицию. Для КГБ – стандартная операция.

– Полагаете? – майор стал серьезен.

– Безвестного Мухаммеда убивают. Но виноват буду я! – Халфин всплеснул руками. – Меня вызывают на допрос!

– Наймите хорошего адвоката, – сказал майор Ричардс.

– Не поможет! – Пиганов покачал головой. – Если надо, докажут что угодно. Расскажите им про следователя.

– Это шедевр в своем роде. Фанатик! Он Ленина пропагандирует!

– Таких мы наблюдали в тридцатые годы, – сказал Ройтман.

– Если завели дело – разумнее остаться в Британии, – сказал майор. – Я бы остался.

– Невозможно, – сказал Ройтман. – Что скажут читатели?

Россия переживает исторический момент, неделю назад на площади собрались тридцать тысяч человек, вчера на демонстрацию вышли сто тысяч, а завтра выйдет миллион – и еженедельных статей Ройтмана ждут.

– А полиция? – спросил майор Ричардс. – Не боитесь?

Ройтман молча достал портмоне, вынул из портмоне фотографию – снимок пустили по рукам, взглянул и я. На фото я узнал Бориса Ройтмана; снимок отражал момент задержания Ройтмана полицией – мы видели спину полицейского и руку, положенную на плечо журналиста.

– Это на митинге, – объяснил всем Ройтман. – Подошли, скрутили. Три часа провел за решеткой.

В ответ композитор Аладьев (он ревниво следил за реакцией майора) извлек из своего портмоне фотографию и тоже пустил ее по рукам. Фотографический снимок был нечеткий и темный, но Аладьева можно было различить. Аладьев объяснил, что его с другими оппозиционерами тоже задержали на митинге протеста – и этот снимок показывает, как их везли в полицейский участок в специальной машине. «Видите, это сиденье внутри машины! А вот – колено полицейского, он сам в кадр не вошел».

Гости сравнивали снимки, не зная, какому отдать предпочтение, – оба снимка, несомненно, хороши. Снимок у Ройтмана был лаконичнее, но в документе, предъявленном Аладьевым, был своего рода репортажный шик. Мне показалось, что этот маленький поединок выиграл композитор.

– Меня арестовывали трижды, – сказал композитор.

– Три раза арестовывали?

– Да.

Сообщил он это будничным голосом, словно о поездке к тете. Точно так же, без аффектации, Адольф описывал мне свой арест в 1923-м: собрали митинг в пивной, пошли по улице, демонстрацию расстреляли, зачинщиков скрутили… Потом год в тюрьме Ландсберг, работа над книгой. Всех поражала простота рассказа, это уже потом погибших канонизировали, а простреленное в 1923 году знамя стало национальной реликвией.

– Полагаю, целят в меня, – сказал Халфин, но это заявление не понравилось его товарищам.