В начале 1886 года одновременно в двух странах два издательства – британское Longman и американское Scribner’s – подсчитывали прибыль от одной и той же книги. Успех был невероятным – к тому времени продали около двадцати тысяч экземпляров по обе стороны Атлантики. Владельцы Longman радовались мудрому решению издать повесть сразу и в обложке – всего по шиллингу за штуку. Владельцы Scribner’s, последовав этому примеру, тоже не оказались внакладе. К июлю 1886-го стало ясно, что триумф книги сокрушительный: ушли сорок тысяч экземпляров, театры наперебой покупали права на постановку, а цитаты из этого сочинения использовали даже в кальвинистских проповедях. Вскоре после публикации бестселлера автор покинул свою страну и переселился в Америку. Умер он на Самоа в 1894 году. Его звали Роберт Луис Стивенсон, а повесть, наделавшая столько шума, – «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

Кажется, единственным из больших русских писателей, который считал Стивенсона высоким мастером, а историю про Джекила и Хайда – абсолютным шедевром, был Владимир Набоков. Да, высказывались кое-какие мнения, ставились спектакли и даже сняли фильм со Смоктуновским в главной роли, но в русской культуре Стивенсона считали и считают писателем для детей и подростков. Мол, есть Настоящие Титаны, в поте лица своего извлекающие магическую руду Истины из шлака повседневности, а есть вот такие милые рассказчики, развлекатели, умелые литераторы, которых стоит прочесть в 15 лет, а потом обратиться к чему-то Серьезному. Меж тем авторы, которых прописали по департаменту невзрослой литературы, – Рабле, Сервантес, Свифт, Дюма, Кэролл, Стивенсон, Конан Дойл и другие – на самом деле сказали о человеческом существовании и о том, как устроен мир, гораздо точнее любого многотомного бородатого романиста с благими намерениями и большими идеями. Собственно, это и имел в виду молодой Мандельштам: «Только детские книги читать, / Только детские думы лелеять, / Все большое далеко развеять, / Из глубокой печали восстать». Эти прекрасные книги объявила «детскими» культура, подозрительная к радости, легкости, ясности и даже, как ни странно, к недвусмысленному моральному суждению. В мире Достоевского нет места для Алисы и Атоса.

Так что в России Стивенсона обожают как автора «Острова сокровищ», ибо эта книга читалась в относительно беззаботном детстве. Кое-кто вспомнит еще «Принца Флоризеля» – из-за телесериала с капризулей Далем в заглавной роли. Ну и конечно, балладу про вересковый мед в переложении – тоже детском – Маршака. Меж тем этот чахоточный шотландец, работяга и смельчак, сочинил столько первоклассных текстов, что их хватило бы на литературу небольшой страны. За пределами бывшей Российской империи самый известный из них – «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

Эта книга – вместе с «Франкенштейном» Мэри Шелли и «Дракулой» Брэма Стокера – один из главных кирпичиков здания западного культурного сознания последних ста лет. Пересказывать ее сюжет даже не смешно, а оскорбительно для окружающих; это как начать объяснять, что кока-колу и пепси-колу делают разные компании-конкуренты. Все знают, что жил-был почтенный доктор Джекил, который ставил разные опыты. В какой-то момент в Лондоне, в Сохо, появился еще один человек, неприятный, злобный, настоящий садист. Его звали мистер Хайд. Он творил разные жестокости и низости, пока наконец не дошел до бессмысленного убийства. На месте преступления нашли трость Джекила; дальнейшее развитие сюжета приводит нас к дому последнего на Кэвендиш-сквер, куда, как выясняется, наведывался зловредный Хайд. И вот мы уже внутри этого дома, в кабинете достопочтенного доктора, там лежит его труп, а никакого Хайда не видать. Разгадка содержится в письме, которое Джекил перед самоубийством отправил своему поверенному Аттерсону: Джекил и Хайд – один человек, но две моральные персоны, результат химических опытов доктора, который довел эксперименты до того, что его порочный двойник, его злобное второе «я» одержало верх над первым и вырвалось на волю. Так что ради общественного спокойствия пришлось – одним ударом – убить сразу двух.

Сюжет двойничества, да еще и со столь смачными садистическими деталями, с туманными намеками на крайнюю непристойность, сюжет, сочиненный в то время, когда по лондонским докам разгуливал Джек Потрошитель, был обречен стать добычей массовой культуры. Как водится, она превратила тончайшую моральную притчу в плоскую историю о том, что внутри каждого из нас есть Хороший Человек и есть Очень Плохой Человек. Про театральные постановки я уже говорил, что же до кино, то по «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» снято более шестидесяти фильмов, один хуже другого. Чуть ли не самый известный из них – «Доктор Джекил и мистер Хайд» 1941 года со Спенсером Трейси и Ингрид Бергман. О нем Борхес, уже слепнувший в то время, но еще способный что-то разглядеть на светящемся экране, писал так: «Это уже третье оскорбление, нанесенное Голливудом Роберту Луису Стивенсону. Теперь оно лежит на совести Виктора Флеминга, со зловещей точностью сохранившего все эстетические и моральные дефекты предыдущей версии . В фильме 1941-го юный патологоанатом доктор Джекил – сама непорочность, а его ипостась Хайд – развратник с чертами садиста и циркача. Не стоит труда объяснять, что Стивенсон не несет за подобное толкование ни малейшей ответственности»[136]. Несколько лет спустя Владимир Набоков в лекции, посвященной «Доктору Джекилу и мистеру Хайду», предупреждал слушателей: «Для начала, если у вас такое же, как у меня, карманное издание, оберните чем-нибудь отвратительную, гнусную, непотребную, чудовищную, мерзкую, пагубную для юношества обложку, а вернее, смирительную рубашку. Закройте глаза на то, что шайка проходимцев подрядила бездарных актеров разыграть пародию на эту книгу, что потом эту пародию засняли на пленку и показали в так называемых кинотеатрах – по-моему, именовать помещение, где демонстрируются фильмы, театром столь же нелепо, как называть могильщика распорядителем похорон». Вслед за этой инвективой Набоков призывает студентов Корнелльского университета разделаться с еще одним прискорбным заблуждением: «Прошу вас, выкиньте из головы, забудьте, вычеркните из памяти, предайте забвению мысль о том, что „Джекил и Хайд“ – в некотором роде приключенческая история, детектив или соответствующий фильм»[137]. Читая это, сложно выкинуть из головы тот факт, что при всей своей энглизированности Набоков – писатель русский, а значит, и в отношении «низких» жанров высокомерный, хотя бы чуть-чуть. Конечно же, «Доктор Джекил и мистер Хайд» – превосходный образец именно такого жанра, только не «детектива», а «триллера», и упрекать его в этом не стоит. Но в остальном и русский изгнанник, и аргентинский библиотекарь правы – повесть Стивенсона совсем не о том.

Она о сложном устройстве нашей этической персоны. О том, что нет в нас ни зла, ни добра в чистом виде. Она не о том, что зло перемешано с добром – мысль банальная, плоская, – нет, речь идет о пагубном результате дистилляции чистого этического продукта, этого столь любимого моралистами занятия. Именно профессиональным моралистам хочется отделить плохого от хорошего, доброго от злого, праведника от грешника. Собственно, эликсир, изобретенный доктором Джекилом, и производит эту процедуру. В результате из доктора, который ни добр, ни зол, рождается исчадие ада. Получается как раз обратное расхожему представлению: не Добро (Джекил) отдельно и Зло (Хайд) отдельно, но в одном флаконе, а страшный процесс происхождения Чистого Зла из духа обывательской моральной неопределенности. Сам Стивенсон пишет об этом в заключительной главе повести, а два года спустя в «Изысканиях о морали» перечисляет «все проявления истинно дьявольской сущности» мирного мещанина: «Зависть, коварство, ложь, рабское молчание, порочащая правда, клевета, мелкое тиранство, отравление домашней жизни жалобами». Сказано о каждом, не так ли? А это значит, что любой из нас – Джекил. И химических субстанций нам следует бояться как огня.