Артуро живо наполнил ему корзину бутылками с шипучим, калабрийскими курами, мясом, и он понесся догонять остальных — компания была уже за городом. Гуськом продвигались по узкой тропинке, и среди них, шестой, шла Анна-Мария!

— Покажи-ка, что принес, — Тулио заглянул в корзину. — Хвалю, много всего набрал.

В простом сером платье была…

— Дай понесу, разобьешь еще. А обещанное? Обещал же, если…

Доменико отсчитал Тулио десять драхм. И что-то неприятно кольнуло в сердце.

— Сам ей предложил?

— Нет, Сильвию попросил пригласить…

— Подруга ее?..

— Нет, соседка…

— И сразу согласилась?

— Не спрашивал. Но вообще не помню, чтоб она ходила с нами на пикник. У нее и подруги нет.

— И не было?

— Нет, никогда… Очень любишь?

Но тут девушка мельком глянула на Доменико, потом обернулась, удивленно всмотрелась и, похоже, обрадовалась. Но что-то стеснило ему грудь — не то боль, не то печаль. Странно взирала на него девушка. И Доменико, не сводя с нее глаз, ответил Тулио:

— Очень люблю. И даже больше.

Тихо сказал, не должна бы услышать, но она так шла… Не то что по ней, по ее каштановым, тускло блестевшим волосам было заметно — что-то смутил в ней Доменико.

— Угостишь завтра шипучим, обучу кое-чему.

— Чему?..

— Угостишь? — дурашливо сказал Тулио, якобы шутил.

— Да, да.

— Они обожают комплименты, лесть, все — одинаковы. Как начнем играть в фанты, подстрою так, что окажешься с ней наедине…

Доменико вздрогнул.

— И сразу начни восторгаться, похвали в ней что-либо, только осторожно, не перестарайся. Скажешь, к примеру: «У вас дивные глаза, Анна-Мария, никогда не попадались мне такие». Глаза у нее правда красивые, не уверен только, можно ли сказать о глазах «попадались». Или так: «У вас бархатный голосок», — хотя нет, ее голоса не услышишь — вечно молчит. Лучше так: «Какие у вас дивные пальцы, этим пальцам все посильно исполнить…» — здорово, верно? Хорошо я придумал, скажи — нет! Ну угостишь?!

Теперь Доменико справа видел плечо девушки, нежное плечо и тонкую напряженную шею — тропинка сворачивала в сторону. Девушка шла задумавшись, глядя на дорогу. Не мог он отвести глаз, и сердце сжималось — какой далекой была слабая, хрупкая, непонятная и недоступная, какой далекой была всем и чужой…

— Когда перейдем через ручей, возьми ее под руку, помоги, да не так, чтоб схлопотать оплеуху, но твердо, дай почувствовать свою мужскую силу…

— Шалунишка, помоги, — сказала Кончетина супругу и обхватила Кумео за шею. — Боюсь ноги замочить.

— Давай, не бойся, — великодушно отозвался Кумео и помог ей перепрыгнуть.

— Мог бы осторожней, лапуся.

А Кумео уже вцепился чинному сеньору Джулио в ногу и дико взлаял по-своему. Перепуганный сеньор так подскочил, что очутился в ручье и, обернувшись, узрел скалившего зубы Кумео.

— Осел! Ослиное отродье, чтоб тебя! О, извини, Кончетина, детка…

— Ничего, ничего, дядя Джулио, — великодушно простила Кончетина. — В роду Карраско, в нашем славном роду, всегда любили вольные шутки.

— А осла зачем оскорбил?! — возмутился Александро. — Прекрасное животное, безобидное, чистое…

Изумленно смотрела на Кумео Анна-Мария, так изумленно, словно не верила увиденному — грубости, глупости, молча стояла среди всех улыбавшихся…

— Так, Кумео, давай, давай! — хлопнул его по плечу Винсентэ.

— Не теряйся, Доменико, — Тулио подтолкнул его локтем. — Давай помоги ей.

— Не могу.

— Иди, дурень, — и снова подтолкнул. — Ло-пу-ух…

Александро приволок между тем доску, перебросил через ручей и сказал Анне-Марии:

— Иди, дочка…

Девушка, улыбнувшись, осторожно, едва касаясь доски, перешла коротенький мостик.

Ей было двадцать лет, и в Краса-городе она считалась чуть ли не старой девой, но она и не думала об этом, никого не замечала, никто ее не привлекал. Не то что поклонника — подруги у нее не было, и сейчас, впервые на загородной прогулке, оказавшись за пределами своей комнаты, той самой, где царил властитель звуков, она растерялась среди шумных, развязных людей, чужая всем и далекая…

— Расположимся тут, — распорядился Дуилио, такой, каким был. — Здесь река, здесь благодатная сень леса, здесь же живительный воздух. Соприкосновение с лоном природы положительно влияет на организм человека и вообще на его здоровье, давайте же расположимся тут, как принято и положено в природе, и будем рассказывать возвышенные истории…

Анна-Мария сидела на коряге. Сложив на коленях нежные, всесильные пальцы, склонив голову набок, смотрела на траву. Потом глаза ее чуть скосились — ушла в свой мир. О чем она думала — кому было ведомо! Каштановые волосы, коротко подстриженные касались тонко очерченной скулы. Было уже жарко, но в лесу носился легкий ветерок, обвевая прохладой; на бледной щеке Анны-Марии трепетала прядь, она сидела, далекая всем, кому было понять ее… Но вот шевельнулась, пленительным жестом поправила волосы, отвела от нежной щеки, словно сыграла, — и волосы-струны зазвенели беззвучно под волшебными пальцами…

— Сыграем в поистине замечательную игру — в фанты, — предложил Дуилио, такой, каким был. — Великолепная игра, предопределяющая судьбу.

— Давайте, фанты, кидайте, — Тулио хитро подмигнул Доменико, но тот не отрывал глаз от девушки.

Она сидела тихая, доверчиво настороженная, задумчиво поглаживая травинки, и теперь узкие тонкие пальцы из них извлекали звенящие звуки. Внезапно где-то в роще свистнула птица, запела — встрепенулась Анна-Мария, вскинула голову, глаза распахнулись, откликнулась всем существом, радостно вслушалась в этот простенький звук своего повелителя. «Слышите, слышите, свистит!» — и улыбнулась слегка, не размыкая губ, и вздрогнула, — закатилась смехом Сильвия: «Что ты сказал, не стыдно тебе!» Когда же Кончетина шутя дала Тулио подзатыльник, вся сжалась Анна-Мария, с серною схожая, опустила взгляд, потрясенная. У нее попросили фант. Отказаться от игры не решилась, зарделась, поискала, что бы дать… Страдал Доменико, боль теснила грудь… Как он любил ее! Всего раз, единственный раз провести бы ладонью по ее волосам, и не губ, а точеного лба коснуться губами… Или в зрачки заглянуть, в глаза ее серые, и смотреть долго-долго — это было желанней Терезы, несравненной с головы до пят… Жарко стало невыносимо. И, заметив на ее руке, у запястья, голубоватую бледную жилку, неожиданно встал — что толкнуло, как он решился! — закатал до колен штанины, разулся, но земля не дарила прохладу, не освежала, и в реку ступил, вошел по щиколотки. Вода была мутная, где-то в верховьях, в далеких горах, дождем взбаламученная; он ощутил прохладную ласку, и все тело возжаждало ласки воды, а воздух, удушливо грузный, стал совсем нестерпим, и, стянув с себя рубашку, не глядя на оторопевшее общество, он швырнул ее за спину и разом бросился в воду. «Ой, забрызгал!» — вскричала Кончетина; остальные молчали, потрясенные. Доменико с силой хлестал воду руками, ногами,