«будто»… Закрыл глаза, ночь сейчас, ночь, тишина и покой, мечтай о чем хочешь, но… за занавеской… чтоб им… досадный шепот, шипенье, и все громче шепот, — родня, наверное, дальние гости, поневоле все слышишь: «Нет, так ничего не выйдет», «Надо всем вместе просить». Скрипнула дверь на веранду.

— Ну как, все так же?

— Эх, мой Руджиеро…

— Все так же, не уплачу, говорит.

— Сколько с него… Неужели десять?!

— Ну и что… Большие деньги, не спорю, да для Артуро… А за что с него требуют…

— За то, что зал Джакомо Меничелли построил, подойди-ка поближе, он человек маршала Бетанкура, зал на двести шестьдесят мест, и билетов уйму оставил: продашь, говорит, одну часть выручки себе оставишь, а шесть мне привезешь, дам тебе еще билеты. А наш Артуро билеты, конечно, продавал, да не так, как наказали… деньги брал с трех, а билет выдавал один и разницу в выручке клал в карман. Нет, я не осуждаю, отец семейства, дети у него… Джакомо Меничелли ждал, ждал в своем богатом доме в Каморе, на окраине города живет, а потом подсказало ему чутье — крутит что-то Артуро, очень уж затянул продажу билетов, и послал проверить своего человека… И как раз позавчера, когда потешники-фокусники устроили представление, какой-то человек протянул Артуро двадцать грошей. Артуро деньги взял, а билета не дал и, не глядя на него, сказал: проходи. А когда человек не прошел, Артуро взглянул на него, и — вах! — Масимо перед ним! Теперь я спрашиваю тебя, скажи — как же он не поглядел на него сразу, а? Масимо прошел по залу, проверил билеты, из трех зрителей у двоих не оказывалось, ну и велел нашему Артуро — где он пропал, не собирается появляться? — и велел нашему Артуро уплатить десять драхм за нарушение уговора…

— Вах!.. А Артуро что?

— Не дам, говорит.

— А еще умным себя считает. Не знает, что сначала по зубам дадут, потом в яму засадят, потом унесут из дому все стоящее, а что не унесут — сожгут! Каморцы они, братец…

— Да что мы не знаем? Знаем.

— Пусть платит тогда…

— Эх, думаешь, не уплатит?..

— Нет, не уплатит, гордый он! — простонала Эулалиа. — Засадят моего Артуро в яму!

— Как миленький уплатит… Знаешь, чего он артачится? Вас стыдится. Продавал бы билеты порасчетливей, с умом, и вам была бы выгода, и в Каморе ничего б не заподозрили, а теперь, когда попался, провалил дело, стесняется вас всех, вот и твердит: не уплачу, не уплачу, а что он, ума лишился — в яму садиться! Просто не хочет человек, чтоб ты его бранила, вот и скажи ему: уплати, Артуро, родной, уплати, мой птенчик, мой бутончик, попроси его хорошенько, и согласится; Эулалиа, ты сестра мне родная, потому и наставляю, зачем тебе понапрасну терзаться, так что будь с ним поласковей, когда придет, хорошо?

— Конечно, конечно… — Доменико услышал заплаканный голос. — Опора семьи, мой Артуро…

— Ну и отлично… Не пойму, как он не взглянул на Масимо…

— А знаешь, Чезаре, почему он еще обозлился? — оживилась Эулалиа. — Артуро говорит, пусть сторож и уборщик платят по две драхмы.

— Если он делился с ними прибылью, тогда конечно.

— Нет, не делился.

— С какой тогда стати им платить?

— Не знаю… Мне, говорит, подчиняются и…

— Нет, нет, Эулалиа, не прав он.

— Тише, идет, кажется, глянь-ка, Джанджакомо…

Доменико услышал — заскрипели ступеньки, юный Джанджакомо сбежал вниз, взбежал обратно наверх и возвестил.

— Идет, мамуля…

Вслед за этим кто-то степенно прошагал по веранде, протащил стул, и некоторое время все молчали, — вероятно, уставились на угрюмо насупленного Артуро.

— Ух, попался бы он мне в руки! — сказал наконец Артуро.

— Кто, Масимо, В уме ты?

— Нет, не он… Маурицио.

— Это еще кто?

— Сторож.

— А-а…

Доменико уже прислушивался и, дожидаясь ответа, устремил взгляд к вершинам гор.

— Как свинью прирежу! — продолжал Артуро.

И тут в разговор вступил человек, не ладивший с грамматикой:

— Скажем, ты убил тот человек, посадят…

— Пусть сажают, туда ему дорога.

— Нет, ты посадят, — объяснил человек, плохо знавший грамматику.

— Губишь меня, папуля? — заскулил Джанджакомо, и Доменико представились его багровеющие щеки.

— Знать ничего не хочу, пойду убью этого…

Но пол не заскрипел, — видимо, Артуро крепко сидел на стуле.

— Детей губишь, дорогой, — вмешался родной брат Эулалии. — Глянь, какие румяные, ядреные, без отца хочешь оставить их?!

— Две драхмы — хорошие деньги, друг, откуда они у сторожа, потребуй драхму, может, даст.

— И пятака не дает, — взорвался Артуро. — Знаешь, что такое пятак, пять копеек! И того не дает!

— Почему?

— Почем я знаю, не дает, и баста…

— Как ты не взглянул на него, удивляюсь…

— Не взглянул! Да я глазами его ем!

— Нет, на Масимо как не глянул…

— Эх…

Еще помолчали. Потом Эулалиа пояснила:

— Сторож уверяет, будто двести грошей заплатил ему за это место.

— Прирежу его!

— И засадят тебя в яму — посмешищем станешь.

— А так не стану?! Своими руками из своего кармана взять десять драхм да в чужой карман переложить! Нет, нет не положу, прирежу его!

— Кого, Масимо? Масимо прирежешь?!

— Нет, Маурицио!!

— Чуяло мое сердце, — включилась в разговор мать Артуро, бойкая старуха Сивилла. — Говорила ему — на этой неделе ничего такого не делай, честно продавай билеты, а он не послушался, горяч больно.

— Такова жизнь, мой Артуро, — то прибыток, то убыток, то проиграешь, то выиграешь.

— Если уплачу… — допустил наконец эту мысль Артуро. — Тогда сниму с должности Маурицио! Выгоню!!! Прире…

— Так-то, милый человек, так-то лучше… — обрадовались все.

— Папуля, родненький, твоя власть — и нанять, и выгнать!

— Уладь сначала все и поступай как знаешь.

— Иначе все свои заслуги похеришь…

Артуро щелчком сбил что-то с плеча и сказал:

— Черт с ним, отдам.

— О-о, сагол, сагол[1], Артуро! — послышались довольные возгласы. — Настоящий человек! Щедрый, щедрый ты, брат!.. И как ты не глянул на него!.. Спасибо, папуля, спасибо!.. Прав ты… Верно поступаешь!..

— Конечно, верно, — сказал польщенный Артуро. — Не оставлять же детей сиротинушками — вон какие они у меня ядреные, тугощекие, — и сунул в рот мундштук.

— Во как любит своим ребенка, — сделал вывод человек, у которого хромала грамматика.

Эх, подобные разговоры!.. А поздно вечером, ночью, то нежаркое пламя и пьянящее «будто»…

Сам не свой был, ошалел: Тулио послал его за шипучим, и он сломя голову понесся — за углом женщину сбил с ног; смущенный, бросился на колени, помог ей встать, извинился, даже руку поцеловал. «Ничего, сынок… ничего», — успокоила его та, но он кинулся к цветочному киоску рядом и всучил ошарашенной женщине