к таблеткам, и Гена положил ему в рот еще одну.

— Папа, тебе легче? Дать еще? — мягко спросил он.

Калинич отрицательно покачал головой и попытался сесть как следует. Гена поддержал его за плечи и сказал:

— Папа, дыши. Глубоко дыши. Тебе легче? Держись, сейчас скорая приедет. Ну, пойдем, я тебя до кровати доведу. Дойдешь?

Гена помог ему подняться и, обхватив за талию, повел в спальню. Дойдя до кровати, Калинич в изнеможении повалился на нее в одежде.

— Лежи, лежи, постарайся как можно меньше двигаться. Я раздену тебя, папа.

— Спасибо, сын, — прошептал Леонид Палыч, с трудом ворочая пересохшим языком.

Гена снял с него одежду и накрыл одеялом.

— Тебя не знобит?

— Нет, — ответил Калинич, пытаясь улыбнуться.

Из прихожей донеслись аккорды звонка входной двери.

— Ну, вот — скорая приехала. Сейчас тебе сделают укол, и ты уснешь. Все в порядке, папа! Держись молодцом! — подбодрил отца Гена и улыбнулся своей широкой искренней улыбкой.

XXIX

В субботу Калинич проснулся необычно поздно — около восьми часов — и некоторое время лежал, с трудом припоминая события вчерашнего вечера. Голова была как чугунная, шумело в ушах. «Это от медикаментов, которые мне вколол врач скорой помощи», — подумал Калинич и сел на кровати. Домашней обуви рядом не было, и он побрел в прихожую, шлепая босиком по холодному полу. Под вешалкой среди беспорядочно расставленной обуви стояли и его шлепанцы — правый слева, а левый справа. Калинич про себя крепко выругался — он терпеть этого не мог. Сколько раз он просил и Лиду, и тещу не ставить так хотя бы его обувь, но они ни разу не удостоили вниманием ни единой его просьбы, в том числе и этой.

После утреннего туалета Калинич направился в кухню, где, пыхтя, возилась теща. На его приветствие она никак не прореагировала и продолжала возиться, что-то недовольно бурча себе под нос. Калинич открыл холодильник и взял полиэтиленовую бутылку с минеральной водой, чтобы промочить горло. Колпачок, как всегда, закручен не был и просто так прикрывал горлышко. Калинич снова про себя ругнулся, так как и об этом он неоднократно просил Лиду и тещу, но безрезультатно. Раздражали не столько их неряшливость и несоблюдение общечеловеческих норм, сколько упорное нежелание хоть сколько-нибудь считаться с его просьбами. За все тридцать три года их супружества Лида ни разу не уважила ни единой просьбы Леонида Палыча, даже самой пустячной. Калинич налил в стакан немного воды и сделал глоток. Газа в ней, естественно, не было и признака. Он сделал еще глоток, вылил остаток в мойку, прополоснул стакан и поставил в посудницу.

Калинич полез на антресоли и достал старую клетчатую дорожную сумку. Отерев ее влажной тряпкой, он поставил ее в прихожей и стал рыться в кухонном шкафу в поисках большого полиэтиленового мешка.

— Что ты там роешься? — недовольно проворчала теща.

Зная наперед, что любой его ответ теща непременно использует как повод для всевозможных упреков, укоров, подковырок и унижений, граничащих с оскорблениями, он воспринял ее вопрос как риторический и предпочел промолчать. Злобная старуха тихо пробурчала какое-то проклятие, а Калинич сделал вид, что ничего не расслышал в процессе поиска.

Найдя, наконец, то, что искал, Калинич отправился в спальню, закрыл за собой дверь и присел на прикроватную банкетку. Тещин вопрос, ее ненавидящий взгляд, бурчание и само ее присутствие оживили в нем воспоминания вчерашнего вечера. Они нахлынули, скорее, низверглись на него, словно разрушительная волна цунами, и вызвали бурю эмоций. Калинич ощутил головокружение и легкое подташнивание — предвестники приступа стенокардии, в которую никто из его семейного окружения упорно не желал верить. «Спокойно, Калинич, спокойно, — командовал он самому себе. — Ни в коем случае не допустить очередного приступа. Нитроглицерин… Где мой нитроглицерин?» Рядом на кресле валялись его измятые брюки. Калинич пошарил в кармане, но там нитроглицерина не было. Как видно, вчера он так и остался на кухне. Что делать? Идти на кухню? У кого-то спрашивать? Ни в коем случае. Нельзя показывать свою слабость, нельзя подавать им повода для насмешек. Калинич вспомнил, что у него была еще пробирка в кармане рубашки. Она оказалась на месте. Леонид Палыч достал крошечную таблетку и сунул под язык. Жар ударил в голову, и он начал успокаиваться. Кажется, приступ на этот раз удалось предупредить. Хорошо. Теперь можно собираться.

Калинич подошел к шифоньеру и распахнул дверцы. На него пахнуло нафталином и чем-то еще — резким и неприятным. В это время кто-то бесцеремонно открыл дверь, и в спальню по-хозяйски вошла Лида. За ее спиной маячила скрюченная фигура тещи.

— Чего ты здесь роешься? — процедила сквозь зубы Лида. — Что тебе там нужно?

— Пожалуйста, на меня не шипи. Хочу и роюсь. Я пока еще здесь хозяин, а не квартирант, — ответил он, стараясь сохранять спокойствие. — Лида, я хочу собрать свои вещи. Не мешай.

— Какие твои вещи? Здесь ничего твоего нет! Здесь все принадлежит мне, маме и детям! А ты… — она запнулась, — а ты здесь не известно кто! Постоялец какой-то!

— Тоже еще — хозяин нашелся, — проскрипела теща из-за Лидиной спины. — Ты тут ничего не наживал, бесстыдник.

— А кто же это все нажил? Уж не вы ли, Полина Дмитриевна? — не выдержал Калинич.

— Ты-то? — по-змеиному прошипела старуха. — Да ты не только старый бесстыдник, а еще и нахал бессовестный. На что ты семью содержал, на голую зарплату? Здорово с нее наживешь что-нибудь? Это мы все с покойничком нашим дедушкой вам приобретали. Хмм… он способен нажить. Да ты всю жизнь свою только того и делал, что свои книги читал да циферки выводил. Только бумагу-то изморал. Корзинами сам выкидывал опосля!

— Ладно, мама, — прервала ее Лида. — Я сама с ним разберусь. Иди отдыхать.

— Как — иди? Как — иди, дочечка? А чкнёть он тебя чем-нибудь да и скажеть потом, что сама померла? — не отступала старуха.

— Мама… прошу тебя… иди в свою комнату, — сказала Лида сквозь рыдания.

Старуха повернулась и, кряхтя, заковыляла к двери своей комнаты, бормоча: «Окаянный… Вишь, как Лидочку-то расстроил… Опять до слез довел бедную, издеватель… Коновал бесстыжий, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!» Лида дерзко посмотрела на Калинича и выпалила:

— Ты еще долго будешь из меня кровь пить?! Как я тебя ненавижу! Знал бы ты, как ты мне противен, изверг рода человеческого!

Калиничу хотелось высказать все, что он думает и о ней, и о ее распрекрасной мамаше, и о ее покойном батюшке, и о том, какую жизнь он с ними прожил в течение тридцати трех лет, но