В 1817 году Мария Федоровна сохраняла еще следы прежней красоты. Тонкие нежные черты лица, правильный нос и приветливая улыбка являли в ней мать Александра. Она была, так же, как и он, немного близорука, хотя редко употребляла лорнетку. Довольно полная, она любила и привыкла крепко шнуроваться, отчего движения ее и походка были не совсем развязны (в то время это слово означало «свободны». – И. С.). Ток со страусовым пером на голове, короткое платье-декольте с высокой короткой талией и буфчатыми рукавчиками; на голой шее ожерелье, у левого плеча, на черном банте, белый мальтийский крестик; белые длинные лайковые перчатки выше локтя и башмаки с высокими каблуками – составляли ежедневное одеяние императрицы, исключая торжественных случаев (именно такой выглядит она на известном портрете Джорджа Доу. Только преданный камер-паж упустил одну существенную черту облика императрицы-матери: сжатые в ниточку губы и непреклонный взгляд. – И. С.).

Она говорила скоро и не совсем внятно, немного картавя. Надобно было иметь большое внимание и привычку, чтобы понимать каждое слово; но она никогда не сердилась, если камер-паж не сразу понимал ее приказание.

Каждый день за обедом, семейным или с гостями, камер-пажи служили у стола царской фамилии. Особенное внимание и сноровка нужны были при услужении Марии Федоровне. Камер-паж должен был ловко и в меру придвинуть стул, на который она садилась; потом с правой стороны подать золотую тарелку, на которую императрица клала свои перчатки и веер. Не поворачивая головы, она протягивала назад через плечо руку с тремя соединенными пальцами, в которые надобно было вложить булавку; этою булавкою императрица прикалывала себе на грудь салфетку. Пред особами императорской фамилии, за которыми служили камер-пажи, стояли всегда золотые тарелки, которые не менялись в продолжение всего обеда. Каждый раз, когда подносилось новое блюдо, камер-паж должен был ловко и без стука поставить на эту тарелку фарфоровую, которую с оставленным на ней прибором он принимал, и на золотой тарелке подносил чистый прибор взамен принятого. По окончании обеда таким же образом подносились на золотой тарелке перчатки, веер и прочее, переданное в начале обеда.

Если раньше центром всего был Павел Петрович, то теперь – она, Мария Федоровна. Часто казалось, что она радуется этому куда больше, чем подобает вдове. Но осудить ее трудно: последние годы супружеской жизни были унизительны, а последние месяцы – просто страшны. Кроме того, есть свидетельства, что в первое время вдовства она искренне страдала. 26 марта 1801 года она писала Сергею Ивановичу Плещееву, с которым всегда была вполне откровенна:

Сердце мое увяло, душа моя отягощена, но я не ропщу на определение Промысла; я лобызаю руку, меня поражающую. Оплакиваю мужа моего и дитя, но чувствую всю обширность моих обязанностей: они огромны, но небо подаст мне силы, чтобы их исполнить. Я здорова, но слаба, неузнаваема. Скорбь в сердце моем; она такого рода, что время не уничтожит ее. Добрый сын поступает относительно меня как ангел…

О том, как поступает с этим ангелом она, его матушка, я очень скоро расскажу.

В письме даже очень близкому, доверенному человеку можно слукавить, хотя бы и невольно. Но вот воспоминания Николая Александровича Саблукова:

Ночь за ночью я, как сторож, обходил цветники и царские сады около дворца. В них были разбросаны разные памятники, воздвигнутые в воспоминание супружеской жизни покойного императора, и бедная императрица, одетая в глубокий траур и двигаясь унылым шагом, имела обыкновение посвящать свои бессонные ночи посещению этих пунктов. Как привидение, бродила она при свете луны между мраморными памятниками, в тени плакучих ив и вечнозеленых кустов. Легко было видеть по ее движениям, до какой степени расстроены ее нервы, ибо малейший шум пугал ее и обращал ее в бегство. Поэтому мой караул в первые недели пребывания императрицы в Павловске сделался для меня священною обязанностью.

Мария Федоровна славилась своим умением страдать напоказ. Достаточно вспомнить, как она, прощаясь с детьми перед тем как отправиться в увеселительное путешествие по Европе, трижды падала в обморок и была отведена в карету в бесчувственном состоянии. Эта мелодраматическая сцена не вызвала сострадания. Неуместное театральное представление, разыгранное великой княгиней, заставило свидетелей отворачиваться, кого с иронической улыбкой, кого с брезгливостью. Дети были испуганы, а их бабушка возмущена до крайности и вынуждена была предупредить от повторения неумеренной и неуместной чувствительности: «Я буду просить вас быть сдержанною в проявлении великой радости, которую доставит вам свидание с вашими детьми; не испугайте их выражением слишком восторженной радости; пусть моя любезная дочь обнимет их с умеренностью, а главное, пусть не падает в обморок… Я заблаговременно предостерегаю вас на этот счет, дабы вы могли подумать об этом, и это послужит к вашему обоюдному удовольствию».

Но то, о чем вспоминал Саблуков, не было рассчитано на публику. Значит, она на самом деле страдала. Но причиной тому была не только смерть Павла. Вслед за ним умерла в родах старшая, любимая дочь, Александра Павловна, супруга австрийского эрцгерцога Иосифа. Говорили, что на русско-австрийской границе встретились два курьера: один вез Александре в Будапешт весть о кончине отца, другой – Павлу в Петербург о смерти дочери.

Но от горя (что смерть Александры была для матери настоящим горем, сомневаться не приходится) она оправилась довольно быстро: долг призывал ее к действиям, к исполнению материнских обязанностей. В год кончины Павла младшим ее сыновьям было четыре и два года, из трех младших дочерей самой маленькой было шесть лет, второй – тринадцать, третьей – пятнадцать. В их воспитание наконец-то не будет вмешиваться никто. Она воспитает их сама, так, как считает нужным. Это – первая задача.

Старшие дети, к ее величайшей обиде, сохранили самую добрую память о своей державной бабке. Младшие не успели попасть под влияние Екатерины Великой, так что можно хотя бы им передать свою ненависть к свекрови. И это ей в полной мере удается. Барон Модест Корф, лицейский однокашник Пушкина, служил государственным секретарем, и ему часто приходилось бывать в рабочем кабинете Николая I. Он оставил подробное описание этого кабинета:

На поперечной стене… грудной портрет Петра Великого, а под ним и вокруг него, на уступах двух каминов и на письменных столах, также множество портретов, больших и миниатюрных, бюстов и бюстиков членов нашего, прусского и нидерландского царственных домов, живых и умерших. Одного только нет… изображения Екатерины II. Известно, что император Николай… никогда не принадлежал к числу ее почитателей и нисколько не таил неприязни к ее памяти.

Еще бы! Он ведь достойный воспитанник своей матушки, которую Екатерина называла «мадам второй сорт». Правда, скорее всего он не знал об этом «почетном звании», а то мог бы задуматься и прийти к не самым приятным для матушки выводам. Но, так или иначе, с первой задачей Мария Федоровна справилась.

Оставалась вторая, не менее важная, – власть. Не только показная, – реальная. К государственным делам ее не допускали никогда. Ни Екатерина, ни Павел. Сначала потому, что сам не был к ним допущен. Потом – потому, что лучше, чем кто бы то ни было, знал неумеренные амбиции супруги. По существу, именно она решила главную государственную задачу, стоявшую перед империей: родила будущих монархов, сняв проблему, которая преследовала Романовых весь XVIII век, проблему законного наследования престола. Ну а если поверить, что отцом будущего императора Николая I был гоф-фурьер Данила Бабкин, то роль Марии Федоровны в истории России становится беспрецедентной. Это означает, что с воцарением Николая (официально – Павловича) род Романовых на русском троне пресекся навсегда, и он, и последовавшие за ним три императора – династия Марии Федоровны. Бабкины! Можно представить, как был бы шокирован Николай Павлович… А что было бы с Александрой Федоровной, если бы узнала, что ее безупречная свекровь…