монотонный, рутинный ход одних и тех же мыслей, бесконечно прокручивающихся в голове? Но что мне прикажете делать? Мне необходимо хоть какое-то обезболивающее, а чтение – лекарство недостаточно сильное, во всяком случае, сейчас. Записывая это все (все? – нет, одну мысль из сотни), я, как мне кажется, хоть немного выхожу за пределы своего горя. Так я стал бы оправдываться перед Х. Но, десять к одному, она бы тотчас же нашла в моей защите слабое место.

И ведь проблема не только с мальчиками. У моей утраты есть странное побочное следствие – я чувствую, что у всех вызываю неловкость. На работе, в клубе, на улице я вижу, как люди, подходя ко мне, пытаются решить про себя, надо ли «заговаривать об этом» или лучше не стоит. Ненавижу, когда они заговаривают – и когда не заговаривают, тоже. Некоторые просто увиливают. Р. избегал меня в течение недели. Больше всего мне нравятся воспитанные юноши, почти мальчишки, которые решительно подходят ко мне, как к зубному врачу, заливаются краской, одним духом выпаливают все, что полагается, и бочком-бочком отступают в направлении ближайшего бара – так быстро, как только позволяют приличия. Пожалуй, понесших тяжелую утрату стоило бы изолировать в особых резервациях, как прокаженных.

А некоторых я не просто смущаю. Я – страшно выговорить – эмблема смерти. Всякий раз, как мне встречаются счастливые супруги, я прямо-таки вижу, как они думают про себя: «Однажды кто-то из нас окажется на его месте».

Поначалу я очень боялся идти в те места, где мы с Х. были так счастливы, – в наш любимый паб, в наш любимый лес. Но я решил, что пойду не мешкая – так летчика сразу после крушения по возможности сразу отправляют в новый вылет. Вопреки ожиданиям никакой разницы нет. Отсутствие Х. в этих местах ощущается ничуть не сильнее, чем где бы то ни было еще. Оно вообще к месту не привязано. Наверное, если человеку совсем запретить соль, никакой разницы между блюдами он не заметит, они все покажутся ему одинаково пресными. Еда в целом изменится, каждый день, за любой трапезой. Вот и здесь так же. Проживание жизни изменилось целиком и полностью. Отсутствие Х., точно небеса, простирается над всем, что есть.

Но нет, это не совсем верно. Есть одно место, где ее отсутствие особенно задевает за живое, но избегать этого места я не могу. Это мое собственное тело. Оно было для меня куда важнее, когда было телом возлюбленного Х. Теперь оно – словно опустевший дом. Но не надо обманываться. Это тело снова обрело бы важность в моих глазах, причем очень быстро, если бы я решил, что с ним что-то не так.

Рак, рак, рак. Моя мать, мой отец, моя жена. Кто следующий в очереди?

Однако сама Х., умирая от рака и хорошо об этом зная, говорила, что уже не ужасается болезни так, как некогда. Вмешалась реальность – и отчасти обезвредила и название, и саму идею рака. И до какой-то степени я почти понял. Вот что важно. Не бывает просто Рака, или Войны, или Несчастья (или Счастья). Бывает каждый час или миг – с ними-то мы и имеем дело. Всевозможные подъемы и спады. Много всего плохого в наши самые лучшие времена, много всего хорошего – в худшие. Мы никогда не ощущаем сполна воздействия того, что называем «явление как таковое». Но это неправильное название. Явление как таковое – просто-напросто все эти подъемы и спады: все остальное – только название или идея.

Просто невероятно, как мы были счастливы вместе и даже как порою веселились, когда надежды уже не осталось. Как долго, как спокойно, как содержательно мы поговорили той последней ночью!

Вместе – и однако ж, не совсем. «Единству плоти» есть предел. Невозможно в полной мере разделить чью-то слабость, или страх, или боль. Вам вполне может быть плохо. Вероятно, так же плохо, как и вашему близкому, хотя к таким заявлениям я отношусь с недоверием. Но все равно вы чувствуете это «плохо» по-другому. Когда я говорю о страхе, я имею в виду чисто животный страх: организм противится уничтожению, душно, чувствуешь себя крысой в западне. Этого не передать. Умом можно сопереживать; но не телом. И тела любовников способны на такое менее прочих. Весь их опыт любви научил их испытывать не одни и те же, но взаимодополняющие, парные и даже противоположные чувства по отношению друг к другу.

Мы оба это знали. У меня были свои горести, не ее; у нее – свои, не мои. Ее горести завершились, когда мои – достигли апогея. Мы разъезжались разными дорогами. Эта жестокая правда, эти жуткие правила дорожного движения («Вам, мадам, направо, – вам, сэр, налево») – лишь начало разлуки, которая именуется смертью.

А разлука эта, полагаю, ждет всех. Я привык думать, что мы с Х. отторгнуты друг от друга в силу трагического стечения обстоятельств. Но, по всей видимости, такая же участь ждет всех любящих. Однажды она сказала мне: «Даже если бы мы оба умерли одновременно, вот так же лежа рядом, бок о бок, как сейчас, мы так или иначе оказались бы разлучены – то, чего ты так боишься, все равно случилось бы». Конечно же, она не знала доподлинно – как и я. Но она была при смерти – и близка к тому, чтобы угадать правильно. Она часто цитировала: «В край одиночества – одна»[147]. Говорила, что именно это и чувствует. Ведь иначе просто быть не может! Время, пространство и тело – вот то, что свело нас вместе; телефонные провода, посредством которых мы общаемся. Обрежьте один – или сразу оба. В любом случае разговор оборвется, верно?

Разве что вы допускаете, что провода эти тут же заменят на какие-то другие средства коммуникации – совершенно от них отличные, но выполняющие ту же работу. Но тогда какой смысл обрывать прежние? Или Господь – шут, который выхватит у вас из рук суповую тарелку, чтобы в следующую секунду заменить ее на другую такую же, с тем же самым супом? Даже природа так не паясничает. Она никогда не играет в точности одну и ту же мелодию дважды.

Терпеть не могу людей, которые твердят: «Смерти нет» или «Смерть не имеет значения». Смерть есть. Все, что есть, имеет значение. Все события имеют последствия, и все, что происходит, и все последствия – непреложны и необратимы. С тем же успехом можно сказать, что рождение не имеет значения. Я гляжу вверх, на