китайские понятия, такие как ад, сознание и бедствие, пришли из санскрита. Сегодня нельзя начать понимать китайский язык, не понимая также буддизм, что означает понимание санскрита. Это все равно, что пытаться понять умножение, не умея рисовать цифры.

Робин подумал, что это немного несправедливо — обвинять его в неправильном изучении языка, на котором он говорил с рождения, но он подыграл ему.

— С чего же мы начнем?

— С алфавита, — весело сказал профессор Чакраварти. — Вернемся к основным строительным блокам. Возьмите ручку и обводите эти буквы, пока у вас не выработается мышечная память на них — я думаю, это займет у вас около получаса. Продолжайте.

Латынь, теория перевода, этимология, фокусные языки и новый исследовательский язык — это была абсурдно большая учебная нагрузка, особенно когда каждый профессор назначал курсовую работу так, как будто других курсов не существовало. Преподаватели были абсолютно несимпатичны.

— У немцев есть прекрасное слово «Sitzfleisch», — приятно сказал профессор Плэйфер, когда Рами запротестовал, что у них более сорока часов чтения в неделю. — В буквальном переводе оно означает «сидячее мясо». Это говорит о том, что иногда нужно просто сидеть на попе ровно и заниматься делами.

Тем не менее, они находили моменты радости. Теперь Оксфорд стал казаться им чем-то вроде дома, и они вырезали в нем свои собственные карманы, места, где их не просто терпели, а где они процветали. Они узнали, какие кофейни обслуживают их без лишнего шума, а какие либо делают вид, что Рами не существует, либо жалуются, что он слишком грязный, чтобы сидеть на их стульях. Они узнали, в какие пабы они могут заходить после наступления темноты, не подвергаясь преследованиям. Они сидели в аудитории Объединенного дебатного общества и задыхались, пытаясь сдержать смех, когда мальчишки вроде Колина Торнхилла и Элтона Пенденниса кричали о справедливости, свободе и равенстве, пока не покраснели.

Робин занялся академической греблей по настоянию Энтони.

—Тебе вредно все время сидеть в библиотеке, — сказал он ему. — Чтобы мозг работал правильно, нужно разминать мышцы. Разгонять кровь. Попробуйте, это будет полезно для здоровья.

Так и случилось, ему понравилось. Он находил огромное удовольствие в ритмичных напряженных движениях, когда он снова и снова тянул одно весло к воде. Его руки стали сильнее, ноги почему-то казались длиннее. Постепенно он потерял свою сгорбленность и приобрел наполненный вид, что доставляло ему глубокое удовлетворение каждое утро, когда он смотрелся в зеркало. Он стал с нетерпением ждать прохладного утра на Изиде, когда весь город еще не проснулся, когда на многие мили вокруг слышалось только щебетание птиц и приятный плеск погружающихся в воду лодок.

Девушки пытались, но безуспешно, пробраться в лодочный клуб. Они были недостаточно высоки для гребли, а гребцы слишком много кричали, чтобы они могли притворяться мужчинами. Но несколько недель спустя до Робина дошли слухи о двух злобных пополнениях в команде фехтовальщиков Универа, хотя поначалу Виктория и Летти на допросах утверждали, что они невиновны.

— Их привлекает агрессия, — наконец призналась Виктория. — За этим так забавно наблюдать. Эти мальчики всегда выходят вперед такими сильными и теряют всякое представление о стратегии.

Летти согласилась.

— Тогда нужно просто не терять голову и уколоть их там, где они не защищены. Это все, что требуется.

Зимой Изида замерзла, и они пошли кататься на коньках, чего никто из них, кроме Летти, никогда раньше не делал. Они зашнуровывали ботинки так туго, как только могли («Потуже, — говорила Летти, — они не должны шататься, иначе сломаешь лодыжки») и, пошатываясь, ступали на лед, цепляясь друг за друга для равновесия, хотя обычно это означало только то, что они все падали, когда падал один. Потом Рами понял, что если наклониться вперед и согнуть колени, то можно ехать все быстрее и быстрее, и на третий день он уже обходил на коньках всех остальных, даже Летти, которая притворялась расстроенной, когда он проскальзывал на ее пути, но не переставала смеяться.

Теперь их дружба была прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга в поисках стабильности. Вместо этого они были усталыми ветеранами, объединенными испытаниями, закаленными солдатами, которые могли опереться друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на свое ворчание, всегда делала пометки в переводе, неважно, поздно ночью или рано утром. Виктория была подобна хранилищу; она выслушивала любое количество жалоб и мелочных сетований, не упуская из виду их темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если ему нужна была чашка чая, или над чем-нибудь посмеяться, или с кем-нибудь поплакать.

Когда той осенью в Вавилоне появилась новая группа — ни единой девочки и четверо мальчиков с детскими лицами, — на них почти не обратили внимания. Они, сами того не желая, стали такими же, как старшекурсники, которым они так завидовали в первый семестр. Оказалось, что то, что они приняли за снобизм и надменность, было всего лишь усталостью. Старшекурсники не собирались издеваться над новичками. У них просто не было времени.

Они стали теми, кем стремились быть с первого курса — отстраненными, блестящими и уставшими до предела. Они были несчастны. Они слишком мало спали и ели, слишком много читали и полностью утратили связь с делами за пределами Оксфорда или Вавилона. Они игнорировали жизнь мира; они жили только жизнью разума. Они обожали его.

И Робин, несмотря ни на что, надеялся, что день, о котором пророчествовал Гриффин, никогда не наступит, что он сможет жить в этом равновесии вечно. Ведь он никогда не был так счастлив, как сейчас: растянутый до предела, слишком озабоченный очередным делом, чтобы обращать внимание на то, как все это сочетается.

В конце Михаэля французский химик по имени Луи-Жак-Манде Дагерр прибыл в Вавилон с любопытным экспонатом. Он объявил, что это гелиографическая камера-обскура, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью экспонированных медных пластин и светочувствительных соединений, хотя он не смог до конца разобраться в механике. Не могли бы «баблеры» взглянуть и посмотреть, можно ли как-то улучшить ее?

Проблема камеры Дагерра стала предметом обсуждения в башне. Преподаватели устроили соревнование — любой студент, получивший допуск к серебряным работам и сумевший решить проблему Дагерра, получал право на свое имя в его патенте и процент от богатства, которое непременно должно было последовать. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха, когда студенты четвертого курса и аспиранты листали этимологические