печати «Вестник воспитания» поведал в редакционной статье в связи со своим двадцатипятилетием, в январе 1915 года.

Речь шла вроде бы о давних временах. Вот, мол, какие были некогда строгости: к эпохе 80‑х годов не допускались эпитеты «тяжелая», «мрачная», другие эпохи нельзя было называть их настоящими именами: вместо «Великая французская революция» приходилось говорить «события конца XVIII века».

Под запретом были имена Фурье, Оуэна, Каутского, Уоллеса и, конечно, Дарвина. Теория происхождения видов объявлена вредной.

Маркса надо было называть «один известный немецкий экономист». Многие термины и слова совсем изгонялись из лексикона, например «социализм». Даже вместо «социальный» нередко требовалось говорить «общественный», хотя бы с нарушением смысла.

Что же все это — было и быльем поросло, не так ли? Ведь статья констатирует, что запреты отменены особыми правилами.

Но ниже черным по белому написано: «С течением времени правила подверглись различным толкованиям, и положение в печати вновь стало весьма затруднительным».

Можно себе представить, какую изобретательность вынуждены были проявлять люди передовых взглядов, чтобы втиснуть свои мысли в прокрустово ложе официальных требований. Приходилось широко пользоваться иносказаниями, аллегориями.

Характерна в этом отношении статья Воронова «Лермонтов», опубликованная в июльском номере «Вестника воспитания» в 1916 году. Подписана она псевдонимом «Ивъ». В сноске говорится: «Читано летом в память 75‑летия смерти поэта». Где читано, кем читано — не указывается, очевидно, чтобы не раскрывать автора.

Вся статья — это одна развернутая метафора. Человечество уподоблено космосу с его звездными мирами.

«Пылающее солнце безудержно несется к созвездию Геркулеса, увлекая к нему маленькую Землю, неустанно вертящуюся вокруг себя и кругом солнца; пышные кометы, словно какие-то искательницы приключений, мчатся, описывая кривые, замыкающиеся в бесконечности, блуждают по небесным пустыням, периодически возвращаясь или же навсегда уходя в безграничные просторы...

И в мире человеческом, хотя все устремляется к порядку и спокойствию, к миру и безмятежности, хотя далеко миновали эпохи номадизма, переселения народов, — однако все еще бушуют волны, мятутся народы, в тревоге копошится человеческий муравейник, добиваясь порядка и спокойствия, двигаясь к ним упрямо и неустанно...

Человек, как и мир... движется, побуждаемый тысячью неустранимых причин, неразрешимых противоречий, неудовлетворенных нужд, подгоняемый внутренним беспокойством, тоской, несчастьем, которые он старается размыкать в движении...»

Дальше высказывается чрезвычайно важная мысль, ради которой, можно полагать, и написана вся статья: «Если всмотреться в этот человеческий динамизм, то весьма нетрудно различить его двоякий внутренний смысл и внешнюю двойственность — организующий динамизм, направленный к сосредоточению, к сплочению у центра, и динамизм дезорганизующий, центробежный».

О «динамизме центростремительном», ведущем к сплочению людей, к слиянию их усилий для борьбы с бедами, несчастьями и противоречиями жизни, автор не разрешает себе говорить полным голосом. Да и тема у него другая. Предмет его внимания — «динамизм центробежный», разрушительный. Сила, порождающая вечных странников, как те тучки небесные, как листок, оторвавшийся от ветки и гонимый жестокой бурей неведомо куда.

Автор видит Лермонтова во власти неумолимой центробежной силы.

«Подобно великолепной комете сверкнул он по небосклону родной литературы и, обогнув ее солнце — Пушкина, ушел в безбрежность по какой-то роковой параболе...

Лермонтов глубочайшим образом поражает воображение людей, только не демонизмом, как думают обычно, а динамизмом...

Ему хотелось только одного — воли; не столько свободы, сколько именно — воли».

В этом аспекте Иван Карпович рассматривает и полный встреч и расставаний жизненный путь Лермонтова, и его насыщенное поэзией движения творчество.

Автор указывает, что статья «Лермонтов» представляет самостоятельную по содержанию главу из подготовляемой к печати книги о Городе ночи. Дает справку: «Город ночи» — великое и мрачное создание мечты английского поэта Томсона, своего рода дантовский ад, место блужданий человеческих душ центробежного устремления, впавших в отчаяние».

Мы знаем, что поэмой Джемса Томсона интересовался Алексей Максимович Горький и писал об этом Воронову в Лондон, где тот в 1910 году был в научной командировке. Иван Карпович по первоисточникам изучил творчество Томсона и перевел поэму, озаглавив ее «Город страшной ночи». Но в то время, как стихи Воронова печатались в горьковских сборниках «Знание», перевод поэмы он почему-то издательству не предложил, рукопись так и осталась неопубликованной. Ныне она вместе с большой статьей о Томсоне хранится в Москве, в Центральном архиве литературы и искусства, в фонде Ивана Воронова.

Тема Города ночи занимала Ивана Карповича долгие годы.

В статье о Лермонтове он пишет, что утрата центра и блуждание есть окончательная характеристика обитателя Города ночи. И наконец: «Необходимо кое-что знать о самой центробежности — не в физическом, конечно, а в социально-психологическом смысле».

«Психологический» смысл здесь, разумеется, для отвлечения внимания цензуры. А термином «центробежность» Воронов обозначил злую социальную силу, возникающую в классовом обществе, разобщающую людей, отравляющую их души.

Он сам целое десятилетие испытывал на себе действие этой разрушительной силы, был скитальцем. Только установление Советской власти дало ему и оседлость, и утверждение себя как личности.

Если бы Иван Карпович жил сейчас, то, наблюдая характерные явления современного капиталистического общества, он имел бы возможность показать еще большее сгущение мрака в Городе ночи. И как одно из следствий этого — трагедию молодежи, взявшей себе странное имя — хиппи — и обрекшей себя на добровольное бродяжничество по дорогам всех континентов. Центробежный динамизм? Нет, вместо этого метафорического термина было бы, несомненно, найдено определение более точное и социально заостренное.

В «Вестнике воспитания» в 1914—1916 годах кроме статьи «Лермонтов» были опубликованы заметки Воронова об английской литературе и английском учителе, статья «Война и школа» и большая работа о Марии Монтессори, родоначальнице нового педагогического направления.

После революции, когда часть старых авторских кадров еще не определила своего отношения к новому строю, «Вестник воспитания» находит в сотрудничестве Ивана Карповича надежную опору. Воронова буквально забрасывают предложениями.

Его просят участвовать не только в журнале, но и в серии выходящих книг, и в энциклопедии «Народное образование». В один из сборников включается его статья о Монтессори. В книжке «Ребенок в его жизни и творчестве» напечатаны записки Ивана Карповича из «Дневника отца». (Наблюдения за развитием дочери Маруси дядя Ваня вел еще в 1902 году. И вот теперь оказалось, что этот личный дневник имеет общественное значение, интересен педагогам и родителям.)

От Воронова ждут оригинальных предложений в издательском деле. «Ведь Вы же остроумный, изобретательный», — пишет один из руководителей «Вестника» профессор И. М. Соловьев Ивану Карповичу. И, пользуясь его же термином, называет его динамической натурой.

В январе 1918 года начал выходить еще один педагогический журнал — «Новая школа». С Вороновым он сразу установил прочный контакт. Первая статья, которой Иван Карпович начал свое сотрудничество в