Фёдор Иванович закрепил руль, чтобы лодка держала прежний курс, и откинул крышку рундука с рыбацким скарбом. По счастью, запасливый хозяин держал здесь фонарь, а к нему бутыль с маслом. Граф побросал на нос лодки канаты, старые одеяла, ветошь, — всё, что смог найти, — и вылил масло в эту груду.

Зажечь фонарь удалось не сразу. Фёдор Иванович торопливо чиркал обушком навахи по кремню, чтобы высечь искру, и то и дело поглядывал в сторону разбойничьих баркасов: расстояние до них стремительно сокращалось. Наконец он справился с фонарём и снова взялся за румпель, направляя свою лодку наперерез врагам…

…которые до последней минуты не обращали внимания на ночного рыбака, державшего путь в их сторону. Конечно, одинокий парус пираты заметили, но чего было бояться шайке вооружённых мужчин? Ведь они, в отличие от бывшего гардемарина, никогда не слышали о брандерах Петра Первого — горящих судёнышках, которые помогли русским одержать первую в истории морскую победу над шведами при Гангуте.

Баркасы шли на расстоянии десятка саженей друг от друга; Фёдор Иванович выбрал своей целью ближайший из них. Когда столкновение сделалось неизбежным, граф швырнул фонарь в промасленное тряпьё, которое тут же вспыхнуло. На носу лодки заплясали ослепительные языки пламени, раздуваемые ветром; в небо повалил густой дым, обезьянка пронзительно заверещала от ужаса…

…и ей хором откликнулись пираты, а через несколько мгновений брандер Толстого со всего хода нанёс их судну сокрушительный удар в борт. Затрещали сломанные вёсла, хрустнули доски; Фёдор Иванович крюком багра подхватил пылающие лохмотья и бросил их в баркас. Там тоже занялся пожар, в пробоину хлестала вода, на ком-то горела одежда. В этой суматохе граф продолжал орудовать длинным заострённым багром — и ударом тяжёлой пики пронзил грудь Фернандо, брат Исабель на свою беду командовал именно тем баркасом, который атаковал Фёдор Иванович. В сполохах пламени лицо пирата исказила гримаса боли и ненависти; он перевалился через борт и навсегда канул в море.

Граф успел поразить ещё пару бандитов, которые пытались отбиваться абордажными саблями, а когда гигантской свечой вспыхнул парус его лодки — бросился в воду и погрёб к «Надежде». Обезьянка, не переставая истошно кричать, всеми двадцатью ногтями до крови впилась в его спину, оправдывая название аранъя — паучок. Фёдор Иванович сжал зубы и терпел. Правду сказать, по военной науке с брандера полагалось уйти ещё до столкновения с вражеским судном, но Фёдор Иванович хотел быть наверняка уверен в успехе и превратить сцепившиеся лодки в огромный факел, от которого до «Надежды» оставалось не больше пятидесяти саженей.

Само собой, на корабле услыхали крики и заметили сиявший в ночи костёр посреди моря. Доски палубы загудели под башмаками команды, поднятой по тревоге; в белой полосе над ватерлинией со скрипом открылись чёрные провалы орудийных портов. Поняв, что их затея сорвана, пираты что было сил налегли на вёсла и развернули уцелевшие баркасы. Один из них артиллерия корабля разнесла в щепки, второй под водительством хитрого Альвареша сумел пройти так, чтобы оказаться вне досягаемости пушек…

…однако выжившим разбойникам, которые вплавь или на баркасе добрались до берега, ускользнуть не удалось. Грохот ночной канонады вызвал переполох в сонном городке. Солдатам из местной крепости наконец-то нашлось дело: все злоумышленники были взяты под арест.

Фёдора Ивановича подняли на борт корабля и сперва тоже приняли за пирата — одетого на местный лад, в разодранной окровавленной рубашке, с обезумевшей, сиплой от крика обезьяной на спине. Впрочем, недоразумение быстро уладилось.

— Я не ошибся в вас, — торжественно заявил Резанов. — Вам по праву принадлежит первая медаль!

— Рад вновь приветствовать храброго моряка и достойного офицера, — добавил Крузенштерн, пожимая графу руку.

На следующий день победителя пиратов чествовали как настоящего героя. Весть о ночном происшествии разнеслась по Санта-Катарине — местные жители из самых отдалённых уголков острова приезжали посмотреть на русских: подавляющее большинство впервые услыхали о существовании России. Губернатор дон Йозеф де Куррадо выразил экспедиции личную благодарность и присовокупил к ней щедрые подарки.

Фёдор Иванович упивался славой и вниманием, которые заслуженно выпали на его долю, но в то же время тяготился чувством вины перед Исабель. Брата девушки было не жаль — пират сам выбрал себе дорогу и, чёрт возьми, пал в бою. Графа угнетали думы об осиротевшей любовнице, с которой он даже толком не попрощался…

…тем более Николай Петрович мстительно бередил сердечные раны загрустившего Фёдора Ивановича, приговаривая со вздохом:

— Бедняжка Исабель! Такая тяжёлая утрата… И как же она теперь будет жить? На что?

— Нельзя столь беспощадно разбивать сердца юным особам! — в другой раз говорил он. — Играючи вы сделали несчастной первую здешнюю красавицу. Теперь она, пожалуй, увянет, словно сорванная роза, так и не успев расцвести в полной мере. А в Петербурге мимоходом сгубили несравненную цыганку, которая заслуживала много лучшей доли. Вы страшный человек, ваше сиятельство!

Граф, терзаемый угрызениями совести, даже не обратил внимания на подозрительную осведомлённость Резанова: откуда бы Николаю Петровичу знать про Пашеньку? Зато посланник, сам того не желая, надоумил Фёдора Ивановича, и тот обратился к помощи губернатора.

— Нижайше прошу ваше превосходительство позаботиться о судьбе Исабель, — сказал граф, передавая полковнику де Куррадо увесистый кошель со своим жалованьем за полгода. — Пусть не поминает меня лихим словом.

— Любить и молиться заставить нельзя, — отвечал ему мудрый дон Йозеф. — Могу лишь обещать вам, что девушка не останется без внимания.

Даже если губернатор имел в виду, что юная красавица при шальных деньгах бывшего любовника теперь вдвойне желанная невеста, на душе у Фёдора Ивановича заметно полегчало, а фантазии об американском рае истаяли сами собой — бросить экспедицию было уже невозможно.

Первого февраля по григорианскому календарю шлюп «Нева» с новыми мачтами присоединился к «Надежде». Посланник Резанов покинул гостеприимный губернаторский дом и снова занял место в каюте с Крузенштерном. Вслед за ним багаж свиты перевезли из Ностеро-Сенеро-дель-Дестеро на корабли; коллекции, собранные учёными, тоже были погружены. Тысячи апельсинов и лимонов, пусть и не вполне дозревших, пропитывали чрева судов терпким ароматом и обещали защиту от цинги. Баталёры вдоволь запаслись арбузами, тыквами и прочими продуктами бразильских аграриев. Живности на борту «Надежды» прибыло — к прежнему зверинцу добавились попугаи; натуралисты также купили выводок местных енотов, заслуженно прозванных носухами.

На следующий день дон Йозеф де Куррадо в сопровождении офицеров почтил корабли своим присутствием и простился с русскими моряками. Береговые пушки по такому случаю произвели пальбу — в ответ при отъезде губернатора Крузенштерн велел отсалютовать одиннадцатью выстрелами.

К вечеру погода внезапно испортилась, и крепкий северный ветер не дал кораблям отплыть. Он переменился лишь через сутки — после сильнейшей грозы, так что четвёртого февраля «Надежда» с «Невой» подняли якоря и смогли, наконец, вылавировать на глубину под крепким южным ветром. Путь их лежал к югу, вдоль побережья Южной Америки, и дальше на запад, в обход мыса Горн — из Атлантического океана в Тихий.