Волчьи зубы – наконечники стрел. Затрава – мера самых мелких предметов числом десять сотен. Моя голова пошла кругом: пятьдесят сотен – огромная масса, огромная тяжесть, а главное – боевое оружие для многих воинов! Множества! Ветром войны и запахом похоронных костров повеяло в тихой ночи. Я хотела было спуститься с дерева и тут же ехать к отцу, рассказать все. Но перевела дыхание: нет, Ал-Аштара, только вышла лисица, свежий след не теряй. Спугнешь – не поймаешь.

Скоро уехали все гости со свадьбы в свой стан, и стало тихо, но сердце у меня было уже не на месте: я не видела, как передали остаток золота, ничего не знала про волчьи зубы и не понимала, как рассказать все отцу. Бродила целыми днями вокруг стана и мучилась этим. Скоро потянутся люди к торгу, и как мне быть? Но вдруг в один день, когда была я далеко от стана, увидала с горы: едет знакомый всадник. Я вскрикнула, как молодой жеребенок, и помчалась навстречу, сжав бока моей Учкту. На полном скаку осадила лошадь, чуть не слетела и бросилась на шею конному – это был Санталай.

– Шеш, сестренка, убьешь! – смеялся он, а я его целовала. – Фу, задушила! Или соскучилась? – спросил, поправляя шапку.

– Да! Как на дальних выпасах, я тут одна, совсем одна, и слова перемолвить не с кем. Вот хоть ты приехал.

– Те, сестренка, юлишь. Вторую ночь во сне вижу, как ты меня зовешь. Знаю я ваши девичьи уловки, говори, что стряслось.

Тут же я утихла. Кругом огляделась: хоть на задах я его поймала, но мне везде мерещились уши.

– Отъедем, брат, и все тебе расскажу.

Поехали мы шагом на гору. Так высоко забрались, что все кузни стали, как на ладони. Там спешились, сели на траву, и я все выложила: и про золото, и про волчьи зубы. Тяжелый взгляд стал у Санталая, как у отца. Все выслушал он, не перебивая, спросил только об именах. Кого знала, я ему назвала.

– Точно ли все это?

– Два полных мешка золота своими глазами видела. Сколько еще увезли, не знаю. Стрел не видала, но слышала все ясно, как тебя сейчас. Одного не знаю, – сокрушенно добавила я. – Как собрались передать все это желтым.

– А ничего о том не говорили?

– Ни словом не обмолвились. Весь этот груз калымом называли, а как передать…

– Калымом? – перебил меня Санталай. – Подожди, сестренка, ты, верно, не знаешь: на этих торгах женится средний сын старого Зонталы, желтые везут с караваном невесту, дочь их царя!

Я во все глаза глядела на брата. И правда, об этой свадьбе давно было уговорено, но я совсем забыла о ней.

– Какие рисковые люди! – веселился Санталай. – В калыме этакое передавать! Кто же калым смотреть будет? Семейное дело! Те, сестренка! – он обнял меня за плечи. – Теперь я вижу, для чего отец тебя здесь оставил. Правду говорил он, что желчь в этих местах пухнет. Бара-Атой слеп был, не мог всего знать.

– Бара-Атоя боялись, а Аноя не боится еще никто.

– Думаешь, он не знает?

– Не знает. Жена его – да. Но о волчьих зубах может не знать и она, то слишком уж близко к смерти.

Брат согласился. Солнце уже заходило, стал виден дым очагов.

– Хорошо, что на пути меня поймала, – сказал Санталай, становясь снова серьезным. – К отцу сейчас же поеду. Если скажет кто, что видел меня, найдешь что ответить?

– Найду.

Не отдохнув, он пустился в обратный путь обходными тропами. Я же воротилась в стан, успокоив сердце.

К полной луне потекли караваны. Шедший в обратный путь уже остановился на ярмарочном поле в стане рода торговцев. Встречный же только на третий день вышел к долине. Мальчишки заметили его первыми и помчались, оглашая стан криками. Люди выскакивали из домов и кузен. Собаки подняли лай. И мы с Аноем отправились его встречать.

Длинной змеей выползал караван из леса. Первыми шли верблюды. Медленно, величаво ступали песчано-желтые горбатые животные. На спинах их крепились цветные, радостных красок, раздуваемые ветром шатры. В них сидели всадники в светлой одежде с длинными палками. Как недоступная вершина дерева качается от ветра, так они раскачивались мерно, устало при каждом шаге верблюда. Эта поступь и плавность заворожили меня.

– Вижу я, о чем мечтаешь, сестра! – услышала я насмешливый голос. Санталай, опередив караван, подъезжал уже к нам. Приветствовал Аноя, а после снова обернулся ко мне. – Вижу, что у тебя в голове: как бы оседлать эту башню и попробовать ее на скачках!

– Те! Что выдумал: кто же будет скакать на этаком доме! – отмахнулась я. Но брат хохотал. По глазам его я не могла понять, знает ли уже обо всем отец и что они собираются делать.

Караван же тек и тек мимо нас. Голова его уже втянулась в стан, там заверещали дети, не видавшие раньше верблюдов. Из леса появились волы, запряженные в телеги. Потом увидели мы сердце каравана: конных воинов, окружавших знатных купцов. А в самом центре тяжело шла деревянная повозка: на больших колесах, с ярким шатром с желтым флажком сверху, запряженная двумя белыми лохматыми яками, покрытыми красными попонами. Никого не было видно за белыми, синими, желтыми покрывалами, но я поняла: там едет невеста, царевна желтого люда, предназначенная среднему сыну Зонталы в жены, бледная, усталая девочка, тонкое личико, стылая вода.

Мы приветствовали всадников и встроились в их шаг. Отец ехал бок о бок с человеком в красном халате и зеленой замысловатой шапочке с пером. Человек был раскосый, как и все желтолицые, но цвет кожи имел скорее медный. Он сидел в седле странно, положив одну ногу на холку коню, и смотрел спокойным проницательным взглядом не перед собой, а вдаль. Отец иногда наклонялся к этому человеку и говорил что-то. Тот кивал, не меняясь лицом, но я видела, что он понимает.

Аной ехал рядом со мной и делал все, чтобы привлечь отцово внимание. Но тот не смотрел на него. Я видела, что кузнец нервничает. Мы уже миновали стан, и Аной уже был готов предложить царю ночлег, как тот, не оборачиваясь к нам, сказал:

– Едем без остановок. Солнце еще высоко, а впереди перевал. Нет резона сходить с дороги.

И меднолицый быстро закричал на странном своем языке. Тут же отделились желтые всадники, поскакали вдоль каравана, разнося весть, защелкали бичами, заревели верблюды. Все ускорились. Аной сидел, будто облитый варевом, не зная, что теперь делать. Я смотрела на отца во все глаза: его решительность, его сила были для меня как призыв к бою, его взгляд, холодный, спокойный и даже чужой, поднимал во мне задор воина. Учкту чуяла это, тянула удила, сбивала шаг, приходилось ее сдерживать.

Вдруг отец повернулся ко мне и сделал едва уловимый знак.

– Ты должен ехать с нами, – обернулась я к Аною. – Царь так приказал.

Он с удивлением посмотрел на меня.

– Поверь: и тебе, и всему твоему роду будет лучше, если ты сделаешь так и забудешь сейчас обиду, – добавила я и больше уже не обращалась к нему.