Анна Матвеевна поджала губы, не зная, как реагировать на грубоватую шутку. На их конце стола воцарилась пауза. Стал слышен разговор моряков, окружавших Беринга.

Чириков будничным голосом рассказывал:

– В самое голодное время мы научились есть даже рапанов. Их много здесь, на побережье.

– Рапаны, что это такое? – громко спросила Анна Матвеевна, демонстративно отворачиваясь от Скорнякова-Писарева.

– Рапаны – это, сударыня, раковины. Моллюски, живущие в них, съедобны. Но помимо прочего с рапанами связана ещё и одна красивая легенда…

– Так расскажите же её нам, Алексей Ильич.

Чириков склонил голову в лёгком поклоне:

– Говорят, что прародитель древних финикийцев Мелькарт, – многозначительно начал он, – почитаемый, как бог, путешествовал на своём крылатом корабле по свету. Однажды, на самом краю Ойкумены, он пристал к чудесному берегу, где горы, поросшие густым лесом, почти вплотную подходили к кромке прибоя. Он причалил. Первой на песок выскочила огромная собака…

Чириков изменил интонацию на ироничную:

– Сей Мелькарт, надо заметить, так же любил собак, как господин капитан Шпанберг…

Все понимающе заулыбались. Пристрастие Шпанберга к своему догу ни для кого не было секретом.

Шпанберг недовольно уставился на своего вечного соперника и прошипел:

– Некоторый сопак лутше некоторый челофек.

Это было явным оскорблением, но Чириков продолжал как ни в чем не бывало:

– Собака Мелькарта понеслась вдоль берега, играя с волнами и распугивая чаек. Когда вернулась к хозяину, вся её морда и белая шерсть на груди были залиты красным. Подумав, что это – кровь, Мелькарт осмотрел собаку и не обнаружил никакой раны. Он разжал ей пасть и увидел раздавленную раковину рапана, из которой сочилась пурпурная жидкость. Говорят, именно так и была найдена знаменитая пурпурная краска, которая стала цениться в Древнем мире на вес золота. Она принесла финикийцам несметные богатства.

– Красивая сказка… – произнес Софрон Хитрово. – Но что она объясняет?

– Пурпур, сударь, думается мне, не только окрасил мантии царей, кичащихся своей силой и сокровищами. Им залито всё побережье, ставшее ареной непрекращающихся ристалищ между народами. И нынче уже не краской, добытой из раковин, а настоящей кровью окрашены плащи сильных мира сего…

– Вы романтик, Алексей Ильич! – осторожно заметил Беринг. – Однако прошу вас, будьте осмотрительнее в словах…

– Но сие – токмо легенда, ваше высокородие, – Чириков умолк, но не надолго. – Давайте, господа, выпьем за наш поход к Америке! За росских коломбов! – предложил он.

Все, даже сердитый Шпанберг и угрюмый Скорняков-Писарев, вскинули бокалы. И только задремавший лицом в тарелке Делакроер не нашёл в себе сил поддержать этот тост.

Когда выпили, Беринг обернулся к Чирикову:

– А мне, Алексей Ильич, Коломб, коего вы упомянули, представляется величайшим мистификатором. Нет, конечно, до Америки он доплыл. Это факт неоспоримый. Но не потому ли он так рвался в плаванье и был непоколебим во время его, что располагал некими древними картами, на коих Америка была уже обозначена? Вы, сударь, никогда не задумывались над этим?..

4

Дементьев не был на этом памятном для многих обеде. Он вернулся в Охотск только в конце января и сразу же был включен в команду по строительству дубель-шлюпки для экспедиции Шпанберга в Японию. Здесь он неожиданно для себя близко сошёлся с Плаутиным. Желчный нрав лейтенанта, его вечное недовольство окружающими пришлись кстати к невеселому настроению самого Дементьева.

С лейтенантом они каждый день встречались у салинга, где руководили работами: один – бригадой плотников, другой – конопатчиков. Однако здесь поговорить удавалось редко, ибо надо всем строительством главенствовал капитан Шпанберг, который строго следил, чтобы никто не бездельничал. Шпанберг орал, размахивал палкой, натравливал пса на зазевавшихся морских служителей. Один раз замахнулся на Плаутина, но тот выхватил тесак, и Шпанберг тут же побежал жаловаться Берингу. Дементьев тогда подошёл и пожал Плаутину руку. С этого и началось их приятельство.

Вечерами они сходились в избе у Плаутина. Лейтенанту, одному из немногих офицеров, повезло: он сумел снять угол у отставного солдата по прозвищу Упырь. Упырь жил бобылём, был глух, как тетерев. В стычке с воинственными чукчами он потерял один глаз. Во рту его, после перенесенной цинготной болезни, остался единственный зуб – острый и кривой, на котором он, точно на терке, измельчал пищу. Вот этот зуб да ещё невыразимая худоба и делали его похожим на вурдалака. За отдельную плату вызвался Упырь кашеварить для Плаутина, так как слуга его – Васька Нижегородов умер в начале осени от какой-то лихоманки. Готовил Упырь из рук вон плохо – от его полбы и рыбы с душком Плаутин сатанел ещё больше. Одно примиряло лейтенанта с хозяином избы – тот умел варить самогонку. Для этих целей у него годилось всё, что попадалось под руку: от корня папоротника до морских моллюсков. «Пойло», как окрестил Плаутин напиток Упыря, долго настаивалось в медном горшке, затянутом бычьим пузырем, несколько раз доводилось до кипения на открытом огне. Получалась жидкость неопределенного цвета с тошнотворным запахом, от одного глотка которой перехватывало дыхание и так шибало в голову, будто кто ударил по ней кувалдой. Однако винное довольствие господам офицерам не выдавалось уже больше года. Посему самогонка Упыря пользовалась большим решпектом, то бишь популярностью. Она не только позволяла скоротать унылые вечера, но и служила почти единственным доступным лекарством от простуды и костной ломоты.

Зима тридцать восьмого года выдалась малоснежная, но ветреная и стылая. Из-за непогоды работы на верфи часто отменялись. Офицеры и рядовые служители коротали время в казарме. Устав слушать перебранку матросов и бесконечные Филькины россказни, Дементьев уходил к Плаутину.

Как-то вечером он вышел из казармы и по узкой тропке, покрытой ледяным панцирем, направился к избе Упыря. Со стороны Ламского моря то и дело налетал порывами пронизывающий ветер, сёк мелкой крупкой лицо, выжимал слёзы. Тьма кругом была такая, что хоть глаз выколи. Вдалеке, на стенах острожка, перекликались часовые. Тоскливо взвыла собака. Озноб вдруг пробежал по спине Дементьева. Почудилось, что за спиной кто-то страшный, чужой. Оглянулся – никого. Перекрестился и пошёл быстрее. Вскоре нахоженная тропка привела к порогу избы. Дементьев толкнул дверь – знал, что не запирается круглые сутки.

Пока здесь не встал на постой Плаутин, изба была чем-то вроде кружала, куда заглядывали басы и младшие офицеры. Злой нрав нового постояльца, к великому неудовольствию Упыря, постепенно отвадил многих из прежних покупателей. Перечить бешеному лейтенанту Упырь не посмел. Однако, компенсируя убытки, поднял цену на свое «пойло».

Дементьев застал Плаутина в гордом одиночестве. Он сидел за грубым столом и курил длинную трубку. Перед ним стоял глиняный кувшин и такая же кружка местного обжига. По избе витал тяжёлый дух самогонки, смешанный с табачным дымом и копотью от горящей плошки с нерпичьим жиром. Плаутин был без парика, в расстёгнутом камзоле. Не выпуская изо рта трубки, он жестом пригласил Дементьева присоединиться.