Тем не менее дело помаленьку двигалось: валили лес, очищали мачтовые сосны от сучьев, лиственницы и осины распиливали на доски, сплавляли готовый материал по реке, пока она не встала, а после складывали заготовленные бревна и доски в штабеля.

В течение дня Дементьеву было не до отвлеченных мыслей. Вечером, несмотря на усталость и раздражение, долго не мог заснуть. Ворочался на жёсткой постели из хвойных веток, думал о Екатерине Ивановне. Снова вспоминал её просьбу не встречаться более, но про себя знал, что должен непременно ещё с нею увидеться.

Подобно тому как вода найдёт щелку, чтобы просочиться, так и разлучённые возлюбленные будут искать способ, чтобы встретиться вновь…

К его любовным переживаниям с момента их последнего свидания примешивалась какая-то странная тревога за Екатерину Ивановну, как будто он – ей законный супруг и она ждет ребенка от него, как будто кто-то хочет её и будущего младенца обидеть… Эта тревога всё нарастала, и однажды он не выдержал – решил отправить на разведку в острог верного Фильку. Филька, выслушав приказ, понимающе усмехнулся, но тут же придал своей плутовской физиономии серьёзный вид и спросил свистящим шепотом:

– А можно, барин Авраам Михайлович, на два денёчка задержаться? Боюсь, не поспею…

– К завтрашнему полудню чтоб вернулся, балабол.

Филька с достоинством поклонился, но едва отступил на пару шагов, как весело засвистел, вспомнив одну из своих песенок:

Ой ло, ой ли, оло, ло, ло, ло…

Уж я старого я мужа как-нибудь обману,

Скажу: по воду ходила, по стюденую воду,

Под елиною стояла, сильна дождя пержидала…

Я немного постояла, с милым дружком настоялася…

– Ох, не доведут тебя до добра твои песенки! – погрозил вслед Дементьев, но Филька, приплясывая, продолжал:

Ах ты, верная, манерная, сударушка моя!

Уж не ты ль меня, сударушка, высушила,

Без морозу без лютого сердце вызнобила?..

Ты рассыпала печаль по моим ясным очам,

Ты пустила сухоту по мому животу,

Присушила русы кудри ко буйной голове!..

…Без всяких приключений Филька добрался до острожка и тихо постучался в избу к Аграфене, справедливо решив, что уж она-то знает всё, что здесь творится.

На стук отворила Аграфена. Увидев его, всплеснула руками и, оглянувшись по сторонам, рывком втащила в избу. Филька, едва затворилась дверь, облапал «свою касатушку», полез с поцелуями, но Аграфена неожиданно завыла в голос.

– Ты чево? – не понял он.

– Преставилась, у-у-у…раба божья Катерина… ы-ы-ы… – рыдала Аграфена, колыхаясь могучим телом.

Филька обмер:

– Быть того не может! Ты што мелешь? Как преставилась?

Аграфена зарыдала пуще. Сквозь слёзы поведала, что у Екатерины Ивановны случились преждевременные роды, что дитё родилось мёртвым, а она изошла кровью.

– Я её, голубушку, сама прибирала к погребению… Не знаю, что с ней, бедной, сделалось, токмо узнать её не было никакой возможности. Пол-лица распухло, и синячище такой будто, кто бил наотмашь…

Филька поёжился и пробормотал:

– Вот горе-то… Как я барину скажу? Свихнётся ведь с тоски… Только об ней и думает всё время…

Аграфена кивнула головой и завершила печальный рассказ:

– И похоронили её тишком, без отпевания… Скорняк приказал моему, чтобы с катом нашим зарыли ночью Катерину Ивановну и младенца…

– Будто татей похоронили… – изумился Филька. – С чего бы вдруг?

– Я уж моему наказывала, умоляла, чтоб отходную хоть на погосте прочёл. Не знаю, исполнил ли просьбу… А Катерину жаль, добрая была, мухи не обидит…

Аграфена снова расплакалась, но уже тихо, смиренно. Филька, глядя на неё, тоже рассуропился, обронил слезу.

Поплакав, они обнялись и утешились в объятиях друг друга. После Аграфена покормила его щами, и они расстались.

На выходе из острожка Филька чуть не столкнулся с командиром порта. Скорняков-Писарев, опустив голову в треуголке, широкими шагами шёл через двор. Отпрянув в сторону, Филька наблюдал, пока он не скрылся из виду. Лица Скорняка он не разглядел, но, судя по походке, тот был явно не в себе.

«Неужто это он Катерину Ивановну?.. Такому человека живота лишить ничего не стоит… Но ведь баба же! Да ещё брюхатая…»

Тут только до Фильки дошло, что это Аграфена проболталась о настоящем отце ребёнка своему благоверному, а уж дьячок, конечно, доложил обо всём начальнику. Значит, Скорняк знает и о Дементьеве, и о нём. Он охнул, воровато оглянулся по сторонам и, чтобы не искушать судьбу, постарался убраться из острожка побыстрее.

Всю обратную дорогу Филька мучился, как рассказать хозяину неожиданную весть, и не находил в себе мужества для этого. И хозяина было жаль, и за себя страшно.

«Убьёт! Точно убьёт! Меня, а после себя…» – думал он, терзаясь. В итоге решил: ничего о смерти Катерины Ивановны хозяину пока не говорить, а там – время покажет.

В лагерь он явился с самым благочестивым выражением лица. Так и предстал перед Дементьевым, по-военному откозырял ему и затараторил, не дожидаясь расспросов:

– Смею доложить, вашей милости, что в Охотске начали корабль для их высокоблагородия капитана Шпанберга строить. Из нашего леса. Ба-альшущий. Тридцать восемь шагов по ватерлинии. На носу баба морская с рыбьим хвостом, с лица – ну, вылитая командорша… Из дерева точил ее Ванька-плотник, не хуже, чем у иноземных мастеров получилось…

– Погодь с морской бабой. Ты в острожке был?

Филька зачерпнул горстью из бочки дождевой воды, напился, утёрся рукавом и доложил:

– А то как же, барин Авраам Михайлович. Всеконечно был. Как вы приказывали, всё исполнил.

– Ну что разузнал? Не тяни! – прикрикнул Дементьев.

– Уехали оне, Катерина Ивановна, – даже не моргнув, соврал Филька.

Дементьев не поверил:

– Что несёшь? Куда уехала? Она же в тяжести… – он впервые произнес это вслух и смутился.

Филька бодро подхватил:

– Вот я и говорю. От тяжести Катерина Ивановна благополучно разрешились три седьмицы тому назад. Младенцем мужескаго полу, пятнадцати вершков росту… Назвали Иваном, в честь батюшки её, значит… – он врал всё вдохновеннее. – И муж ихный Скорняк… Ну, начальник порта, отослали их намедни в Якутск. Там, дескать, для младенца сподручнее…

– Куда ж он отослал, на зиму глядя?

Филька пожал плечами:

– А я почем знаю? За что купил, за то и продаю, батюшка барин… Токмо знакомая моя, Аграфена, она при Катерине Ивановне всё это время была, баит, что там, в Якутске, имя с дитём и верно будет спокойнее…

– Что-то ты темнишь, Филька! – Дементьев поглядел ему в глаза, точно душу хотел вынуть.