и тут кое-что принес, — он выложил на стол сверток. — Так, малость, но думаю, вам это пригодится…

Лесневская развернула коробку и всплеснула руками.

— Ну ото вы, зачем, нет-нет, я не возьму! — решительно заговорила она. — У нас все есть. Петенька же получает паек, вот и вчера он снова принес селедку и хлеб…

— Я принес это от чистого сердца и не возьму назад, — твердо заявит Каламатиано. — Это такая малость, что мне даже стыдно говорить о ней.

— Какая же это малость! — воскликнула Аглая Николаевна. — Это же американские продукты: настоящий чай, кофе, тушенка, рис, гречка, вермишель, это целое богатство по нынешним временам! Я не возьму!

Она замахала руками, но Ксенофон Дмитриевич взял ее руки и остановил их. Аглая Николаевна вспыхнула, замолчала, опустив голову.

— Зачем вы? — прошептала она, не отстраняясь от него, и он, сам того не ожидая, вдруг обнял ее и прижал к себе. Она осторожно прильнула к его груди, словно ждала этих объятий. Несколько секунд они стояли молча, не шелохнувшись. Потом Аглая подняла глаза и с такой призывной нежностью посмотрела на него, потянувшись к его губам, что Ксенофон Дмитриевич не успел и опомниться, неведомый магнит в одно мгновение соединил их. И уже не потребовалось никаких слов, объяснений — они оба еще с первой встречи почувствовали такое неодолимое желание быть вместе, что теперь долго не могли разомкнуть объятия.

— Там чайник… — снова прошептала она, ушла на кухню, а он ненароком взглянул на большие напольные часы, стоявшие в гостиной: стрелки показывали десять минут третьего. Рейли приедет к трем часам, но он подождет, ничего страшного, ему есть о чем поговорить с Пулом.

Аглая Николаевна вернулась, Ксенофон Дмитриевич по ее настоянию выпил чашку кофе. Они молчали, сидя за столом. Хозяйка не поднимала глаз, боясь встретиться с ним взглядом.

— Я не знаю, как мне объяснить все то, что я чувствую к вам, — осмелев, заговорил он, но Аглая Николаевна неожиданно его перебила:

— Ничего не надо объяснять, Ксенофон Дмитриевич, я все знаю о вас, Ефим Львович рассказал мне ваше положение, и я могу осуждать только себя за этот внезапный порыв…

В ее глазах блеснула слезинка, и Каламатиано даже поднялся со стула, чтобы возразить ей:

— Нет-нет, вы не должны! Вы самая необыкновенная женщина, какую я только встречал в своей жизни! С того первого вечера я только и думаю о вас, мне доставляет удовольствие вспоминать ваше удивительное лицо и улыбку, ваш голос, словно это было волшебство, праздник, какого я просто не испытывал в своей жизни… — Ксенофон Дмитриевич выдержал паузу. — Я должен был вам это сказать.

— Спасибо. Я давно уже не слышала комплиментов в свой адрес. Когда училась в гимназии, в старших классах, за мной ухаживал один поэт, он говорил мне похожие слова, и сердце мое замирало точно так же, как сейчас. А потом замужество, тяжелые роды. Муж был жутким ревнивцем и страшно оскорблял меня, не разрешая смотреть на других мужчин, устраивая мне каждый день необоснованные драмы. Я прожила почти двадцать лет в таком душевном заточении и только сейчас начинаю вырываться из своей темницы. Мне бы хотелось из нее выбраться. Наверное, это и толкнуло меня на столь дерзкий шаг, который вы, возможно, сочтете за некую легкомысленность…

— Нет-нет, у меня даже в мыслях такое не возникло… — возразил Каламатиано. — Как я могу вообще подумать о таком?! Вы сама чистота и святость!

— Вы романтик, Ксенофон Дмитриевич. В наше страшное время сохранить в себе это качество довольно трудно, учитывая к тому же, что вам приходится часто общаться с Ефимом Львовичем. Он презирает романтиков, пытаясь приучить и меня к низкой прозе жизни. Принуждает меня к сожительству, спекулируя даже на судьбе моего сына…

— Он вас любит, — негромко проговорил Каламатиано.

— Наверное, любит по-своему. Только я его не люблю. Но ему это все равно. Так он говорит, по крайней мере. — Она помолчала. — А вы мне понравились…

Она откровенно посмотрела на него. Каламатиано смутился.

— Я живу одиноко. Всех моих подруг разбросало кого куда. Последняя две недели назад покинула Россию. У сына своя жизнь. Сейчас опасно даже выходить на улицу. По ночам стреляют. И ваш приход к нам был подобен чуду. Все эти дни я ждала вашего появления, и, когда Петя принес этот пакет, я переставила герань на левую половину окна, зная, что вы непременно теперь придете. Я прислушивалась к шагам в подъезде, и, как только кто-то приближался к нашим дверям, меня охватывал озноб. Я представляла себе, как вы войдете, что скажете, что я вам отвечу, что вы потом скажете. Это было какое-то сумасшествие. Извините, что я позволила себе эту откровенность, но… Даже сейчас в вашем присутствии не могу сдержать себя, потому что чувствую, что вам надо идти и вы уйдете, не выслушав всего, что творится у меня на душе…

— Да, меня ждут, — вздохнул он. — Но можно я приду снова… к вам…

— Да-да, конечно! Вы можете приходить в любое время, я буду рада вас видеть. Мы уже взрослые люди, Ксенофон Дмитриевич, многое испытавшие и пережившие. И чтобы не быдо никаких недомолвок, я хочу объявить прямо сегодня, при вас, без всякого стыда, что если… — Аглая Николаевна поднялась, отошла к роялю. — Если вы захотите, то я согласна быть вашей…

Она недоговорила. Ес колотил озноб, она сжимала руки в кулачки, пытаясь успокоиться и объясниться.

— Я согласна быть вашей на любых условиях, — собравшись с духом, выговорила Аглая Николаевна. — Это совсем не одолжение, и тут нет никакого меркантильного или иного расчета. Просто… я вас люблю! — Она резко поднялась и вышла из гостиной.

Часы показывали без двадцати три. Еще после того вечернего разговора с Синицыным Ксенофон Дмитриевич дал себе слово пригасить в себе неожиданную симпатию к Аглае Николаевне, дабы не входить в конфликт с подполковником на этой почве и сохранить его как ценного агента. И, собирая утром посылку, он думал только об одном: сделать добрый жест по отношению к этой семье. И вдруг все обернулось страстным обоюдным признанием.

За дверью было тихо, Каламатиано, снова бросив взгляд на часы, вышел в коридор, заглянул на кухню, но там никого не было. Закрытой оставалась еще одна дверь, ведущая, видимо, в спальню, и он постучал.

— Входите, прошу вас…

Он вошел в комнату, которая когда-то, видимо, была рабочим кабинетом мужа, но теперь здесь была спальня.

— Извините, что я покинула вас. Хотите еще кофе?

Она виновато взглянула на него. Ксенофон Дмитриевич подбежал к ней, поцеловал ей руку.