Шрифт:
Интервал:
Закладка:
6 августа 1925 года.
«22 страницы в один присест, и меньше чем за две недели».
5 сентября 1925 года.
«Я совершаю стремительную и эффектную атаку на “Маяк”!»
21 декабря 1925 года.
«Боже, как же прелестны некоторые части “Маяка”! Изящно, гибко, легко, как будто бы глубоко, и на странице – ни одного неверного слова».
23 февраля 1926 года.
«Я пишу быстро и свободно, как еще никогда в жизни не писала; гораздо быстрее – раз в двадцать – любого прежнего романа».
9 марта 1926 года.
«40000 слов за два месяца – мой рекорд. Полная противоположность другим моим книгам. Сначала очень зыбко… придется в конце подтянуть… Раза в три быстрей обычного».
30 апреля 1926 года.
«Вчера закончила первую часть романа и сегодня начала вторую. Пока не знаю, как с ней быть, – это самый трудный и абстрактный кусок».
25 мая 1926 года.
«Я закончила – правда, вчерне – вторую часть романа и смогу, по-видимому, написать всё до конца июля. Рекорд – семь месяцев, если получится, как я задумала».
3 сентября 1926 года.
«Конец романа уже виден, но, как ни странно, ближе он не становится. Не уверена в качестве написанного».
5 сентября 1926 года.
«Роман должен получиться очень динамичным, свободным и обязательно небольшим. С другой стороны, он кажется мне более утонченным и более человечным, чем “Комната Джейкоба” и “Миссис Дэллоуэй”. Я чувствую, что на сей раз всё продумано с предельной точностью, и не представляю, какой будет критика».
13 сентября 1926 года.
«Из-за постоянной работы мне казалось, что я немного выдохлась. Но чувствовала себя победительницей. Мне удалось применить мой метод на самом большом объеме, и метод как будто выдержал…»
23 ноября 1926 года.
«Каждый день переделываю по шесть страниц романа. Не так быстро, как это было с “Миссис Дэллоуэй”, однако многое мне кажется поверхностным, и я импровизирую прямо на машинке. Так гораздо легче, чем переписывать…»
14 января 1927 года.
«Итак, я написала роман за год без нескольких дней и чувствую робость оттого, что из него выбралась. С 25 октября я его переделывала и перепечатывала (некоторые места по три раза)… У меня ощущение крепкой, мускулистой книги… Роман не истощился и не ослабел – так мне казалось, пока я не взялась его перечитывать».
23 января 1927 года.
«Леонард прочитал “На маяк” и сказал, что это лучшая моя книга и что это шедевр. Назвал роман “психологической поэмой”».
Февраль 1927 года.
«Мне кажется, я сделала с собой то же, что психоаналитики делают со своими пациентами. Я дала выход моим давно сдерживаемым и глубоко прочувствованным эмоциям… И когда роман писался, мысли о маме перестали быть навязчивыми. Я больше не слышу ее голос; я ее не вижу».
Мы назвали «На маяк» «элегической книгой памяти», а между тем этот роман, безусловно, – нечто гораздо большее, чем элегия с ее традиционными мотивами разочарования, неразделенной любви, одиночества, бренности земного бытия, ностальгии. И большее, чем автобиография. Хотя в пятидесятилетней седой красавице с впалыми щеками, матери восьмерых детей, склонной к гостеприимству, филантропии и преувеличениям, трудно не узнать Джулию Дакуорт-Стивен, «красоту ее характера». Трудно не узнать и сэра Лесли в интеллектуале, профессоре нескольких университетов, правдолюбе и семейном деспоте, гордившемся «непогрешимостью своих умозаключений» и ставшем после смерти жены одиноким и неприкаянным. Сходным образом, нельзя не узнать и Талланд-Хаус в ветшающем и пустеющем, большом, нескладном доме у моря с отсыревшими обоями и книгами, с вечными гостями, что, беседуя о литературе, о том, «кто тоньше всех понимает латинских поэтов», засиживались за полночь.
«На маяк», как и всякую значительную книгу, прочесть можно по-разному.
Как семейный роман с проблемами детей и брака; с вечным противоборством двух миров: женского – гармоничного, сострадательного, пассивного, и мужского – активного, нетерпимого, себялюбивого, главное же – непререкаемо правильного. «Жизнь – вещь нешуточная», «факты неумолимы», – поучает жену и детей мистер Рэмзи. Таким, во всяком случае, видит это противоборство Вирджиния Вулф, не скрывающая и здесь своих симпатий к миру женскому.
Как притчу, где истинными героями являются вовсе не члены семьи Рэмзи и их гости, а Память, Дом, Маяк. В таком прочтении («символизм в зыбком, обобщенном виде») приходящий в негодность дом олицетворяет собой конец викторианской эпохи, которая, казалось многим, никогда не закончится. А Маяк, композиционный стержень повествования[150], – несбыточность чаяний и надежд: поездка на маяк с первых же страниц воспринимается персонажами романа как нечто окончательно решенное, и, вместе с тем, она постоянно откладывается, так что дети и взрослые начинают относиться к ней как к чуду, которое можно прождать целую вечность. Состоится эта «экспедиция» (как младшие Рэмзи эту поездку торжественно называют) лишь в самом конце романа, когда ни миссис Рэмзи, ни некоторых из ее детей уже нет в живых.
Как феминистский роман. Роман о судьбе женщины в изменившемся мире; женщины, никогда не избегавшей трудностей и не пренебрегавшей своим долгом. На смену щедрой, жертвенной миссис Рэмзи приходят эмансипированная мужененавистиница Лили Бриско и собственная дочь миссис Рэмзи – Кэм. И та, и другая – олицетворение нового типа женщины, типа, который Вирджиния Вулф хорошо знала и взгляды которого во многом разделяла, что, впрочем, ничуть не мешало ей эти взгляды высмеивать. Идеал таких, как Лили и Кэм, – не семейные ценности, а собственное дело в жизни и независимость от мужчин – материальная и моральная. Цель – поиски своего места в семье, обществе. Для миссис Рэмзи не существует жизни вне дома; она, собственно, и есть дом (после ее смерти опустевший и пришедший в негодность). Для Лили и Кэм дом, семья, муж, дети – не более чем обуза.
Как асоциальный, модернистский роман, где отсутствуют зримые приметы времени. Внешнее действие «выкачано» из книги, как воздух из барокамеры, оно, как в пьесах Чехова, подменяется «внутренним» – настроением, неуловимыми, едва заметными, неоднозначно читаемыми проявлениями чувств и побуждений, по которым можно судить о резкости и энергии мистера Рэмзи, угловатости художницы Лили Бриско, неадекватности Кэм и Джеймса. Линия жизни героев, которая протянулась в романе на много лет, читателю в основном недоступна, автор, как в «Комнате Джейкоба», высвечивает ее в коротких фрагментах, выхватывает из десяти лет, которые длится роман, всего-то один-два дня. И в этом смысле «На маяк» можно было бы сравнить со скорым поездом, который на всем протяжении своего долгого пути останавливается ненадолго и лишь несколько раз. Так обычно поступают не романисты, а драматурги.
