В "Русской мысли" тогда был уже напечатан мой литературный первенец — статья "Иван Грозный и его оппоненты", а в "Русском богатстве" — статья о Домострое и развитой в нем политической доктрине. Я уже сотрудничал в "Образовании" и в "Журнале для всех", где помещал более популярные очерки по русской истории. Все это привлекало внимание к моему диспуту. Густой толпой пришли на диспут и мои гимназические ученики, и студенты, и мои слушательницы с коллективных уроков. Но, конечно, главной приманкой было то, что официальным оппонентом должен был выступить Ключевский, а ведь слушать, как диспутирует Ключевский, было величайшим наслаждением для тонких ценителей научных споров. И мое появление на кафедре, и моя вступительная речь были встречены дружными аплодисментами всей залы. Возражали Ключевский и Любавский. Ключевский представил ряд частных замечаний, на которые мне нетрудно было дать свои разъяснения. И в высшей степени отрадно было мне слышать указания Ключевского на крупную научную ценность моего труда. Все заметили, что Ключевский на этот раз вел диспут совсем не в обычном тоне: совсем не было "игры кошки с мышкой", соединенной с легким экзаменом диспутанту; Ключевский вел диспут таким тоном, который ясно давал понять всем присутствующим, что он признает в своем ученике собрата по науке, и вот этот-то тон его был для меня лучшей наградой за мои долголетние труды.

Диспутационный обед я устроил на следующий день в ресторане "Прага", в котором обыкновенно справлялись университетские праздники. Я пригласил всех московских историков и других своих близких приятелей. Не было только Милюкова, который находился за границей. Обед прошел чрезвычайно оживленно. Речи лились рекою. Говорили Ключевский, Гольцев и все мои товарищи по доцентуре. Сказала юмористическую речь и моя жена так удачно, что все пришли в восторг, а Гольцев все восклицал: "Я поседел на таких обедах, а никогда еще не слыхал ничего подобного".

Долговременная работа в архивах дала мне случай познакомиться со многими не московскими историками, которые приезжали в Москву для архивных занятий. Тогда я сошелся с В.А. Мякотиным, давним приятелем Петрушевского. Он собирал тогда в московских архивах материалы для своего труда по социальной истории Малороссии. Из Петербурга приезжали Дьяконов и Лаппо-Данилевский. Дьяконов сразу располагал к себе своим простым, непринужденным и приветливым обращением. Лаппо-Данилевский слыл за человека чопорного и замкнутого. Однако я скоро заметил, что он просто принадлежит к числу тех людей, которые наружной чопорностью прикрывают свою застенчивость. Я с первого же раза стал с ним разговаривать как ни в чем не бывало, беззаботным тоном доброго приятеля, как бы совсем не замечая его стесненности, и вот я почувствовал, что он мне за это благодарен, что это помогает и ему сбросить с себя холодную официальность, и с тех пор наши беседы всегда велись легко и непринужденно и отношения наши неизменно носили чисто товарищеский характер.

Вскоре после того как я стал заниматься в архивах, завсегдатаями архива сделались также мои младшие коллеги, — сначала М.М. Богословский, несколько позднее также и Н.А. Рожков.

Богословский был одним курсом моложе меня. Он также был оставлен Ключевским для подготовки к профессорскому званию после того, как подал Ключевскому медальную работу о писцовых книгах, о которой Ключевский отзывался с большой похвалой. Богословский говорил басом, имел вид степенного и положительного человека, ступал твердо, его телодвижения были медленны, но вески. На первый взгляд его можно было принять за человека тяжелого во всех отношениях. Но достаточно было сойтись с ним поближе и познакомиться с его произведениями, как вы с удовольствием находили в нем человека тонкого, изящного и острого ума и ярко выраженной талантливости. К либеральным идеям он относился с немалым скептицизмом и был упорен в отстаивании своих мнений. 15 архиве он засел за документы эпохи Петра Великого, и из этих его изучений вышла содержательная и талантливая книга "Областная реформа Петра Великого". Он защитил ее и получил степень магистра незадолго до моего магистерского диспута.

Возражали ему Любавский и я. Диспут был очень интересный и велся всеми нами в самом джентльменском тоне товарищей по науке. Через несколько лет Богословский выпустил докторскую диссертацию — "Земское самоуправление на русском Севере в XVII столетии". Эта книга представляет собою еще более крупный вклад в науку, нежели его магистерская диссертация. В основу ее положен огромный архивный материал, почерпнутый из делопроизводства Приказа Устюжской Четверти, хранившегося тогда в бывшем московском архиве министерства иностранных дел на Воздвиженке (теперь архивные фонды перетасованы по-новому по разным архивам, что создает величайшие затруднения при пользовании прежними историческими трудами в отношении ссылок на архивные документы). Для сведущих людей ясно, какая громадная работа должна была быть совершена Богословским для овладения этим материалом, во-первых, чрезвычайно многочисленным и, во-вторых, чрезвычайно дробным. Исследовательский талант Богословского проявился во всей силе в том, что он сумел изваять из этой громадной глыбы архивных документов стройное скульптурное изображение мирского быта северного русского Поморья и осветил при этом многие стороны этого быта, ранее представлявшиеся ученым в довольно туманных очертаниях. И на докторском диспуте Богословского я вместе с Любавским выступал официальным оппонентом. Мы спорили очень оживленно, не без шуточной язвительности с обеих сторон, и публика несколько раз весело аплодировала каждому из нас.

Возвращаюсь, однако, к тому времени, когда мы оба ежедневно заседали в архиве Министерства юстиции за соседними столами, собирая материалы для магистерских наших диссертаций. Вскоре к нам присоединился третий компаньон. Николай Александрович Рожков прибыл в Москву в середине 90-х годов из Перми, где он был учителем истории в местной гимназии. В фундаментальной библиотеке этой гимназии оказалось богатое собрание книг по русской истории. Это и дало возможность Рожкову там, в Перми, подготовиться к магистерскому экзамену. Сдав этот экзамен при Московском университете, он и остался в Москве для архивных работ по подготовке диссертации. Он засел за изучение писцовых книг, извлекая из них данные для своего исследования о сельском хозяйстве в России XVI столетия.

Мы трое — я, Богословский и Рожков, — просидев подряд несколько часов над архивными документами, рады были поразмять члены и шли из архива пешком, предаваясь оживленной приятельской беседе. Если бы кто-нибудь следил тогда за ежедневной совместной прогулкой трех молодых доцентов, вряд ли ему пришло бы на мысль, что это идут три будущих политических противника: будущий кадет, будущий октябрист и будущий большевик.

Рожков оживлял нашу беседу безудержным весельем: румяный, всегда смеющийся заливчатым смехом, жизнерадостный любитель нескромных анекдотов, — он казался созданным для того, чтобы прожить жизнь без горя и забот. Он высказывал тогда самые определенные