— Когда гипс снимут, одна твоя половина будет слабой, как у ребенка, — сказал он однажды.

— Все ноет, мне очень больно, — ответил Ромео. — И где мои ботинки?

— Не беспокойся о своей обуви, — в сотый раз произнес доктор Бьюэлл самым ласковым тоном, на который был способен.

Он не прописывал Ромео лекарств, по силе действия способных сравниться с тем, какое однажды дала ему косматая нищенка. Пройдут годы, прежде чем Ромео снова попробует нечто подобное, но когда это случится, он решит, что ему вновь дарована единственная милость, оставшаяся в этом мире.

Древняя болезнь

Эта болезнь была древней и поднялась из кипящей земли. Она спала, прикорнув в пыли, и поднималась с туманом. Затем чахотка в головокружительной спешке перебралась в теплые дома. Она присутствовала и в Новом, и в Старом Свете. Сперва ей приглянулись животные, потом она полюбила и людей. Частенько она оказывалась запертой в человеческих тканях, словно в тюремной камере. Иногда же ей удавалось отодвинуть засов и выбраться на свободу. Тогда она путешествовала по костям и превращала легкие в затейливые кружева. Временами она покидала пригревший ее организм. Как правило, это ни к чему не приводило. Порой же она могла поселиться в семье или предпринять беспокойное путешествие в школу, где ученики спали бок о бок.

Однажды вечером после молитвы в миссионерской школе, где первая Лароуз, она же Цветок, спала вместе с другими девочками на выстроившихся в ряд кроватях, в холодную комнату, согреваемую одним лишь дыханием спящих, внезапно влетела чахотка, скользнув между приоткрытыми тонкими губами одной из воспитанниц. Подхваченная ледяным сквозняком, дующим со стороны рассохшейся рамы, она проплыла над Алисой Анаквад. Потом повисела над ее сестрой Мэри. Затем устремилась вниз, направляясь к Лароуз, спрятавшейся под шерстяным одеялом, но поток воздуха внезапно иссяк. Бактерия древней болезни погибла, осев на холодной железной спинке изголовья. Но тут же ее сестра полетела вместе с капелькой слюны закашлявшейся Алисы к кровати Лароуз, и та вдохнула ее.

* * *

Вольфред ждал, чтобы встретить Лароуз, когда она вышла из повозки, доставившей ее в Сент-Антони[156]. Когда та покинула миссионерский дом, уезжая в школу шесть лет назад, на ней были только индейское платье и одеяло.

А теперь поглядите!

Шерстяной дорожный узкий коричневый жакет, лайковые кожаные перчатки, шелестящая юбка, а под ней чулки, панталоны, отделанные кружевом, которое она сама связала, костяной корсет и нижняя рубашка. За многие годы упорного труда с ней расплатились старой одеждой. На ней была изящная фетровая шляпа, тоже коричневая, украшенная сиреневым бантом и переливающимся крылом овсянки цвета индиго. У ее туфель был модный изгиб в районе каблука, едва не заставивший охрометь начальницу школы.

Как она и ожидала, Вольфред ее не узнал. Он посмотрел на нее оценивающе, а затем опустил глаза, сбитый с толку. Постепенно его взгляд вернулся к ней. Через некоторое время он прояснился, потрясенный и вопросительный, после чего молодой человек шагнул вперед.

— Это я, — проговорила Лароуз.

Оробев, они улыбнулись друг другу. На его радостном и смиренном лице появился отсвет ее красоты. Она сняла перчатку и протянула руку. Он взял ее бережно, точно живую птицу. Потом взвалил на плечо ее чемодан. Они пошли по пыльному краю дороги. Вольфред указал на свою типичную для района Ред-Ривер[157] двухколесную тележку, запряженную пестрым волом. Тележка была изготовлена только из деревянных частей, хитроумно соединенных одна с другой. Вольфред оставил чемодан в ее задней части и помог Лароуз усесться на деревянное сиденье рядом с собой. Он хлестнул кнутом по спине вола, и тот потащил тележку по глубоким колеям. Колеса издавали адский визг.

Дорога вела в Пембину, торговый центр Великих равнин, а затем дальше, туда, где Вольфред решил попробовать свои силы в качестве фермера. Пока они молчали под скрип колес, делавший разговор невозможным, в душу Лароуз прокралось легкое и невероятно приятное чувство, доставившее ей удовольствие. Сначала она развязала ленты на шляпе, потом сняла с нее сиреневый бант и осторожно положила его себе на колени. Кожа девушки пожелтела от недостатка солнечного света, но теперь его лучи ударили ей в плечи. Казалось, они обжигали горло. Она закрыла глаза и увидела за вéками пульсирующую теплую кровь, смутное красное золото. Лароуз оперлась на руку Вольфреда. Учителя миссионерской школы считали, что для искоренения дикости необходимо развивать в женщинах умение вести домашнее хозяйство и воспитание детей в строгости. Между индейской матерью и ее дочерью следовало вбивать клин. Обучение, свойственное примитивному обществу, надлежало искоренить. Но они забывали о могучем воздействии солнечного света на горло женщины.

Тепло заставило Лароуз вспомнить то золотое время, когда ее мать еще не погрузилась в пучину пьянства. Она окинула Вольфреда критичным взглядом. Он выглядел как настоящий индеец. Ее учителя обстригли бы ему волосы и отобрали все, что на нем надето: рубашку в цветочек из красного набивного ситца, брюки с бахромой из оленьей кожи, широкополую шляпу, мокасины, украшенные цветами из бисера и расшитые цветными нитками. Кожа у него загорела до глубокого орехового цвета. В зубах он держал зажженную трубку. Дым был ароматным: табак он смешал с шалфеем и корой красной ивы. Он подмигнул, почувствовав на себе ее взгляд. Лароуз попыталась рассмеяться, но корсет был затянут чересчур туго. Почему бы не посмеяться? Она сунула руку под сорочку и ослабила корсет прямо на глазах у Вольфреда. Потом сняла туфли, вынула из волос шпильки. Корсет и обувь были хуже всего — ни глубоко вздохнуть, ни шагнуть, не почувствовав ужасную боль. Кто ее увидит? Кому теперь дело до того, что она станет носить мокасины, сожжет корсет, и ей не придется иметь дело с пятьюдесятью пуговицами на спинке платья? Она снова начнет есть свежее мясо и забудет о репе. Вольфред улыбнулся, сверкнув зубами. Как долго он ждал — в какой-то степени можно было сказать и так. В любом случае он не женился ни на одной из тех женщин, с которыми встречался. Может, он слишком груб для нее? Эта мысль пришла в его возбужденный ум неожиданно. Он замедлил шаг вола и остановил тележку. Казалось, ветер свистел у него в ушах, хотя стоял штиль.

Вольфред повернулся к ней, нежно коснулся ее лица.

— Гиимиикаваадиз[158], — произнес он.

Внезапно она со всей ясностью увидела их нагими, лежащими на речном утесе в лучах солнечного света, лакомящихся ягодами, пока их губы и языки не потемнеют от сока, пока его капли не побегут по ее подбородку и не собирутся в лужицу возле ключицы. Лароуз увидела грядущую жизнь и поняла, что та станет явью. Она привлекла Вольфреда к себе. Он пронес ее через высокую траву, и они легли там, где высокие стебли могли скрыть их наготу. Они катались по ягодам, давя их, и красный сок был похож на кровь, пролившуюся при родах. Чего только с ними не произойдет. Они станут одним целым. Они станут всеми людьми.