– А если они потом передумают?

– Вряд ли. А если передумают, мы про бумажку эту просто забудем, вот и все. Никто не заставит их усыновлять насильно, пойми. Согласие – это простая формальность, оно нужно только для того, чтобы нам с тобой избежать неприятностей, а ребенку поскорее попасть в семью.

Так или иначе, выбить из испанцев вовремя это самое согласие было иной раз сложнее, чем получить аванс. Были случаи, когда Нина шла на последний отчаянный шаг: ехала к Ксениному приятелю, который за небольшую плату сканировал нотариальные печати, а затем с помощью цветного принтера наносил их на заранее подготовленный Ниной документ.

Подделать подписи испанцев не составляло труда.

– Я боюсь. Все время боюсь. Что если кто-нибудь об этом узнает? – жаловалась Нина Ксении.

– Никто не узнает. А узнает – все равно промолчит. Ничего тебе за это не будет, не бойся. Такое всплывает только тогда, когда это кому-то очень нужно. А в Рогожине никто приключений на свою жопу не ищет. Всем выгодно, чтобы все оставалось, как есть, к тому же выглядело пристойно. И в первую очередь это необходимо детям, не забывай.

Нина не забывала. Она все время старалась помнить, что они с Ксенией делают доброе дело, старалась не думать о плохом, загоняя неприятные мысли в самую глубину, чтобы их надежно перекрывали другие, более приятные – о деньгах, об успешно завершенных делах, о детях, которых им удалось устроить. Замечательно устроить – Нина видела их потом на фотографиях, которые присылали им с Ксенией бывшие клиенты. Она неплохо научилась владеть своими мыслями, отфильтровывая все плохое и оставляя только хорошее.

Но проходило время, и рано или поздно ее настигала тревога.

Следующее потрясение снова ожидало Нину в Рогожинском суде.

Короткий зимний день подошел к концу, за окнами темнело, и с неба торопливо падали крупные снежинки, похожие на белые листья.

В тот день она задержалась чуть дольше обычного и, стоя в коридоре второго этажа, поджидала секретаршу. Процессы по гражданским делам обычно велись на третьем. На второй этаж, уголовный, Нина спускалась редко, и всякий раз с любопытством рассматривала публику, которая ждала очереди под дверями бесчисленных кабинетов. Цыгане являлись в суд непременно целым табором, заполоняя все свободное пространство – сидели на обшарпанных стульях и банкетках, подпирали спиной нечистые стены. Молодые цыганки лузгали семечки и сплевывали в кулак слюнявую шелуху, поглядывая вокруг черными без блеска глазами. Со всех сторон на Нину смотрели заявители, свидетели, подозрительные личности с физиономиями уголовников, перепуганные маленькие дети, растрепанные дамочки, разодетые по рыночной моде, нищие обыватели с плаксивыми лицами. От всей этой разношерстной толпы пахло духами, потом, немытым, нездоровым телом, нафталином, мокрой шерстью.

Нина дождалась секретаршу, отдала ей нужную бумажку и, перед тем как выйти на улицу, зашла в туалет. Туалет второго этажа отличался от чистого и просторного туалета на третьем, где рассматривались гражданские и административные дела и публика бывала более приличная. Унитаза в кабинке не было, вместо него стояло небольшое возвышение, куда становились ногами, так что над запертой дверцей виднелась сосредоточенная физиономия посетительницы. Нина вышла из кабинки, сполоснула руки и направилась было в коридор, как вдруг ее почти насильно затолкали обратно, и в незакрытую дверь растерянная и испуганная Нина увидела незабываемую сцену: по совершенно пустому коридору – остальных посетителей, так же как и ее, загнали в различные помещения, где сами они оказаться не рассчитывали – в туалеты, кабинеты, на лестницу, ведущую вверх, – вели закованную в наручники молодую женщину приблизительно Нининого возраста или, быть может, чуть старше. Женщина шла медленно, хмуро уставившись в пол. Спереди, сзади и с обеих сторон ее сопровождали вооруженные конвоиры. Как позже рассказал Виктор, поджидавший Нину внизу в своем «баргузине», перед тем как высадить женщину из тюремной перевозки, пригнали целый грузовик милиции, которая оцепила всю площадь, все подъезды к зданию суда. Виктору тоже пришлось немного отъехать и припарковаться в стороне.

– Шалава, убийца, – шипела толстая тетка в засаленном пуховике, похожая на рыночную торговку, – эту тетку, несмотря на ее шумные протесты, затолкали в туалет вместе с остальными.

– Не просто убийца, – рассудительно отзывалась другая, подтягивая колготки. – Если бы просто убийца, нас бы по туалетам не стали разгонять. А это бандитка. Или аферистка. Наворовала, а вдобавок еще и пришила кого-нибудь.

Когда женщина в наручниках скрылась, а вслед за ней исчез последний сопровождавший ее конвоир, им дали команду выходить. Тетки, отпихивая друг друга локтями, ринулись на волю. Оставшись в туалете одна, Нина зачем-то еще раз сполоснула руки. В зеркале над умывальником на мгновение отразилось ее бледное лицо, и ей показалось, что в точности такое лицо было у печальной арестантки, которую мгновение назад конвоиры провели по коридору в полутора метрах от Нины.

До самой Москвы Нина ехала молча, всю дорогу думая о женщине в наручниках.

«А что если меня тоже посадят в тюрьму? – размышляла она. – Что будет тогда?»

От этих мыслей у Нины холодело сердце, и она старалась как-то отвлечься. Но когда через пару недель они снова очутились в Рогожинском суде, и вместо обычного зала с большими окнами и жизнерадостным флагом Российской Федерации, висящим над головой судьи, Нину и испанцев пригласили в небольшие тесное помещение с железной клеткой в углу, куда во время слушания уголовных дел сажали опасных преступников, Нина запиналась, забывала испанские слова и никак не могла вспомнить, как зовут ее клиентов, а потом, выходя на улицу, пошатнулась и пребольно упала с последней ступеньки высокой мраморной лестницы прямо под ноги равнодушно улыбавшейся Фемиды.

* * *

Нина жила по особому календарю: она мерила время испанскими семьями.

Одна неделя – одна семья. Каждая новая в точности похожа на предыдущую. Одни и те же имена, похожие лица. И недели тоже одинаковые.

«Помнишь Марилус? – кто-то тянется к Нине из сумерек салона. Фары встречных машин скользят по лицу, выводят на нем узоры, словно сидящий позади страдает каким-то экзотическим кожным заболеванием. – Марилус передает тебе привет».

Нина улыбается и кивает в ответ, но на самом деле она понятия не имеет, о ком идет речь. За много месяцев таких Марилус прошагало через ее жизнь как минимум десяток, обозначая собою времена года.

Марилус первых дней осени – рыжие волосы, белая блузка, ровный загар.

Зимняя – глаза синего цвета, не такого как здесь, а яркого-яркого. «Шубу я специально купила, – хохочет зимняя Марилус: русское пиво пришлось ей по вкусу, и она разом хватанула целую бутылку, в Испании женщины столько не пьют. – Специально для России. Думала, у вас тут мороз и снег, а у вас вон чего, слякоть и дождь». – «Сегодня слякоть и дождь, – в тон ей весело отвечает Нина: она тоже выпила пива, и тоже бутылку, к тому же Марилус смеется так заразительно. – А завтра мороз и снег».