«Что? Вы хотите поставить на одну доску насилие и разум, Might and Right, Knowledge and Power?» Да, на одну доску, то есть рассматривать их как одинаково чуждых функционированию республики: в этом заключается гипотеза политической экологии, выдвинутая в этой книге. Битва разума и насилия, спор Сократа с философом, Калликлом, софистом, противопоставление доказательства и убеждения, па-де-де реализма и релятивизма – все это нас не касается и больше не годится для описания истории наших привязанностей. Это спор между элитами, кто быстрее свернет шею демосу: ошеломляющее ускорение законов природы или столь же ошеломляющий взрыв насилия. Чтобы перейти к новой Конституции, нужно отказаться от предлагаемой нам помощи в виде двух способов упростить общественную жизнь, заменить Науку на науки и общество на медленную работу по политическому строительству (175). Их больше нельзя спутать, они больше не ведут войну между собой, ведь мы давно доказали: если мы говорим о науках во множественном числе и «той самой» политике в единственном, то именно потому, что их функции отличаются. Одни позволяют сохранять множество претендентов на существование, а другие – постоянно возвращаться к единству, к тому, что объединяет их в один коллектив, тогда как старая Конституция, если выразить ее единственной фразой, делала нечто прямо противоположное, говоря о единственной Науке и множестве политических интересов.

Поэтому политика сопротивляется насильственному сокращению точно так же, как параличу, в который ее ввергает разум. Различая ценности и факты, Старый режим пользовался преимуществом двойной трансценденции: он мог оторваться от обычных de facto при помощи требований de jure, при этом он всегда мог обратиться к суровой действительности фактов, чтобы избавиться от устаревших требований ценностей и права. Новая Конституция не может похвастаться подобными трансценденциями. Она не может обращаться к чему-либо кроме множества, которое находится вовне, но не обладает легитимностью или единством и подвергает ее опасности, так как она никогда не сможет от него отделаться. Сперва мы думаем, что без помощи трансценденции задохнемся от нехватки кислорода; однако затем осознаем, что дышим свободнее, чем раньше: трансценденции более чем достаточно в пропозициях, находящихся вне коллектива.

С этими двумя палатами, созванными на понятных условиях, коллектив должен замедлить ход, то есть кстати или некстати ре-презентировать страдания, сопровождающие постепенное построение космоса. Вместо того чтобы различать, как нас обязывала традиция, факт и право, он обязывает факты обрести легитимность (176); отныне он различает неизвестно как полученные сплавы фактов и ценностей от ассоциаций людей и нелюдéй, полученных при соблюдении процессуальных норм. Для него важен всего один научный, политический, моральный, экономический и административный вопрос: эти пропозиции, хорошо ли они артикулированы? Формируют ли они подходящий или неподходящий для жизни общий мир? Теперь недостаточно присутствовать в верхней палате, чтобы влиять на работу нижней. Недостаточно отрицательного решения нижней палаты, чтобы лишиться доступа в верхнюю. При условии, что они работают в связке, две ассамблеи в определенной момент производят предварительные соединения, то есть то, что можно было бы назвать «фактическим состоянием права», de facto de jure.

«В итоге вы хотите целиком оставить нравственность, истину и справедливость на волю случая при переходе коллектива к его следующей версии? Вы оставляете всякую определенность ради метода проб и ошибок? Великая трансценденция Истины и Блага ради ничтожной трансценденции колебаний и повторов? Надо окончательно сойти с ума, чтобы лишать себя апелляции к разуму, ведь только она и делает возможным критический подход. Нет, не сойти с ума, но перестать быть модерными. Это нас вполне устроит, ведь мы никогда ими не были.

В самом начале этой книги мы противопоставили выражения «модернизм» и «политическая экология», так что мы даже могли бы подвести итог проделанному нами пути, спародировав вопрос Гамлета: To modernize or to ecologize? That is the question [22]. Придать прилагательному «модерный», которое мы обычно используем не задумываясь, отрицательный смысл или, по крайней мере, внушить к нему недоверие, вот что может по-настоящему удивить читателя. Мы не могли объяснить этого раньше, потому что его определение зависело от странных представлений людей модерна о Науке и политике. Оказывается, направление того, что называют «стрелой времени», зависит от отношений Науки и общества (177). Люди модерна говорят, что они «идут вперед». Но по каким признакам можно судить, что они продвигаются, а не идут вспять или топчутся на месте? Необходим какой-то критерий для того, чтобы они могли отличить светлое будущее от темного прошлого. Но именно в классических отношениях объекта и субъекта они найдут эту точку отсчета, которая станет для них своего рода триггером: прошлое путалось в том, что будущее должно прояснить. В прошлом наши предки путали факты и ценности, суть вещей с их репрезентациями, суровую действительность с фантазмами, которые они на нее проецировали, первичные качества со вторичными. Но сегодня люди модерна уверены, что различие можно провести гораздо быстрее, так как мы умеем четко отделять установленные факты от сопровождающих их желаний и человеческих прихотей. Для людей модерна без Науки, оторванной от социального мира, нет ощутимого движения, нет прогресса, нет стрелы времени, то есть надежды на спасение. Мы понимаем, что они отчаянно пытаются защитить миф Пещеры и что они видят в смешении наук и политики непростительный грех, который лишает историю всякого будущего. Если Наука больше не может вырваться из ада социального, то эмансипация становится невозможной: ни у свободы, ни у разума нет будущего.

Именно этот темпоральный механизм, эту фабрику времени, эти башенные часы, этот счетчик, должна со всем знанием дела подвергнуть критике политическая экология. Она должна изменить механизм, который генерирует различие между прошлым и будущим, остановить маятник, который задает ритм темпоральности людей модерна. Мы не могли приступить к этому в начале книги, чтобы не оскорблять здравый смысл, однако теперь это совсем несложно. Нужно всего лишь заменить элементы механизма, который мы уже разобрали…

Что за механизм отвечал за обещанное и столь желанное разделение фактов и ценностей? Теперь нам это известно: при производстве двух типов экстериорности один использовался в качестве склада, второй – в качестве разгрузки. Фронт модернизации неумолимо продвигался, подыскивая по ту сторону социального безусловный общий мир, который служил ему чем-то вроде склада, чтобы поместить в него стремительно размножавшиеся мнения, проекции, репрезентации, фантазмы, которые нужно было исключить из реального мира и выбросить на большую свалку – на кладбище архаизмов и иррациональных убеждений. «Продвигаться» в этом режиме означает наводнить коллектив бесспорными фактами, первичными качествами и исключить из реального мира качества вторичные, чтобы поместить их во внутренний мир, в прошлое, в любом случае – показать их незначительность и необоснованность. Мы узнаем этот огромный насос, засасывающий и отбрасывающий прочь (засасывающий неоспоримые факты и отбрасывающий спорные мнения), – это природа, наш политический противник (178).