Как далеко мы ушли по сравнению с первой главой! Мы не без труда можем вспомнить те давние времена, когда двухпалатная система парализовала все эти движения, профессии и исследования. Как же им идут обновки политической экологии! Какая легкость в формах жизни, которые только кажутся новыми. Разве мы не нашли доказательство того, что традиционное благоразумие в конце концов сойдет со сцены? Напротив, именно Старый порядок теперь кажется оскорблением здравого смысла•, мы теперь понимаем реальный смысл этого выражения: это смысл общего [sens du commun], смысл поиска общего мира. Если благоразумие определяло старое состояние коллектива, то здравый смысл предлагает коллективу форму, которую ему предстоит обрести.

Когда мы достаточно удалимся от модернизма, чтобы иметь возможность его исследовать, историки идей удивятся, насколько причудливой была его политическая организация. Как объяснить нашим внучатым племянникам, что представители разных профессий, созванные отовсюду, чтобы возвести общественное здание, обладали всеми талантами, компетенциями, инструментами, но им не хватало общей директивы: описания дома, который они должны построить. Как мы сможем объяснить рабочим: «Здание уже есть, оно сработано на славу, но его никто не строил, оно возвышается для вечности, оно прочно и монолитно, оно называется природой, так что мы не нуждаемся в ваших услугах», притом что мы приказываем другим мастерам создать совершенно искусственное существо, известное как Левиафан, лишая их инструментов, используя которые ему можно было бы придать твердость, устойчивость, не говоря уже о соответствии законам и справедливости? Один уже существует и его не требуется строить, а другого нужно соткать из ветра? Как объяснить нашим потомкам, что мы хотели основать демократию, помещая конструкцию без материалов – с одной стороны, а с другой – материал без конструкции? Их нисколько не удивит, что общественная жизнь, подобно легендарной вавилонской башне, рухнет сама по себе.

В любом случае несоблюдение норм само по себе не объясняет саморазрушение коллектива, которое мы только что описали. Ни божественная ревность, ни людская гордыня, ни плохое качество кирпичей или строительного раствора не могли стать причиной того, что народы оказались раздроблены на множество несовместимых культур. Все республики устроены кое-как, все они построены на песке. Они могут существовать только при условии, что мы будем их постоянно перестраивать, а исключенные нижней палатой следующим утром постучат в дверь верхней палаты, настойчиво желая стать частью общего мира, космоса, ведь этим словом, согласно Платону, греки называли хорошо устроенный коллектив. Чтобы понять компетенции двух палат, мы больше не будем заниматься динамикой их соглашений. На самом деле, логос никогда не говорит прямо: он подбирает слова, сомневается, заикается и вновь повторяет одно и то же.

В процессе построения коллектив подпитывается тем, что осталось снаружи и еще не собрано. Но как определить то, что совершенно от него ускользает? Раньше мы назвали бы это сочетанием природы и различных обществ. Природа объединяла первичные качества• в некий однородный гарнитур; культуры комбинировали разнообразные вторичные качества• и получали массу несовместимых друг с другом сочетаний. Если вселенная, объединенная природой, не имела ничего общего с людьми, то по крайней мере было возможно преодолеть разобщение различных культур, обратившись к той самой природе. Если какой-то вопрос и был урегулирован, то это был именно вопрос о множестве обитаемых миров. Однако ни мононатурализм, ни мультикультурализм не могут помочь коллективу, который теперь находится в ситуации опасности. С одной стороны, слишком много единства, с другой – разнообразия. С одной стороны, слишком много безусловных сущностей, с другой – произвольных идентичностей. У нас нет иного выбора, кроме как методом проб и ошибок искать, что может прийти на смену традиционному компромиссу (одна природа, множество культур), задав достаточно странный вопрос: сколько других коллективов существует?

В окружении сущностей и идентичностей коллектив быстро погибнет (он станет обществом•). Поэтому он должен создать для себя принципиально новую окружающую среду, отличную от культуры, которую окаймляет природа, став чувствительным ко всему тому, что еще не было собрано, где пребывают существа исключенные, но имеющие право на апелляцию и возвращение в коллектив. Чтобы решить невыполнимую задачу построения общего мира, мы приучили демос ожидать помощи свыше, т. е. со стороны Науки. Лишенная возможности обратиться к иному миру, общественная жизнь вроде бы должна замереть. Нас убеждали в том, что если мы хотим, чтобы ассамблеи не чинили произвол и насилие, не впадали в противоречия и не вносили раздор, то они должны стоять на мощных сваях, которые не может поколебать рука человека. Можем ли мы поверить, что невозможность умиротворить общественную жизнь объяснялась именно поддержкой, которую оказывал ей разум? Лекарство убивало больного! Изменяя внешнюю среду, коллектив существенно модифицирует тип трансценденции, в тени которой до сих соглашалась обитать политическая философия. Если существует неограниченное число трансценденций (множество пропозиций, которые стучатся в дверь), то больше не может быть единственной трансценденции, способной положить конец недержанию речи политических ассамблей. Над политикой больше не висит этот дамоклов меч: спасение, которое приносит разум.

Политическая философия никогда не прекращала поиск типа рациональности, способного положить конец гражданским войнам: от Града Божьего до общественного договора, от общественного договора до «необременительных пут торговли», от экономики до этики дискуссии, от морали до защиты природы, политика всегда должна была приносить публичное покаяние за отсутствие мудрости у человечества, которому постоянно грозят распри. Даже когда мыслители, менее одержимые трансценденцией, или же более изобретательные плуты пытались определить сферу политического, им приходилось делать то же самое, признавая врожденную неполноценность этой обычной способности. Желая избежать диктата эпистемологической полиции, они по-прежнему ему подчинялись, поскольку описывали политику как извращенную, жестокую, ограниченную, макиавеллистскую, возможно, на свой манер добродетельную, но, увы, совершенно не способную достичь прозрачной ясности знания (173). Поэтому политику никогда не рассматривали на равных с разумом, особенно в том, что касается ее назначения. Если мы признаем за Realpolitik узкую сферу применения, наравне с Наукой и Naturpolitik, то это совсем не означает, что они работают над решением одной и той же задачи, и тем более – что мы говорим о политике реальности, о реалистичной политике, о реальной политике.

Вместо того чтобы реабилитировать политику, ее всегда нейтрализовывали заранее. Переливать из Науки в коллектив означало бы потерять ту последнюю кровь, которая у него еще оставалась (174). Несмотря на угрозы (политической) эпистемологии, демос страдает не от отсутствия, а от переизбытка Науки. Этот результат покажется парадоксальным только тем, кто изображает коллектив в самых мрачных красках, как общество, погруженное во мрак репрезентаций. Но мы теперь поняли, что политика похожа на ад социального не больше, чем науки – на Науку. Кроме того, она не может прийти на помощь со своей трансценденцией, так же как и политика не может быть полностью сведена к имманенции. Моралистам никогда не надоест противопоставлять рациональные отношения и соотношения сил, неопровержимый аргумент и пистолет у виска, как если бы речь шла об одной-единственной оппозиции, которую нужно сохранить любой ценой, рискуя погрузиться в анархию. Мы узнаем в этой неубедительной постановке, где разум противостоит силе, Right противостоит Might, старые принципы разделения властей. В новой Конституции различие между соотношением сил и рациональными отношениями значит намного меньше, чем разделение на врагов и подающих апелляцию, между состоянием коллектива на данном этапе и его возобновлением на следующем. Те, кого отвергли как врагов, или с помощью аргументов, обрекающих на вечную иррациональность, или с помощью пистолета, бьющего наповал, в любом случае вернутся и будут преследовать коллектив на следующем этапе. Единственное отличие, которое теперь имеет для нас значение, заключается в вопросе: кто вы, те, кто способен поглощать и отвергать? Вы можете сделать ничтожными врагов, вы можете полностью отказаться слушать, но вы только оттянете тот момент, когда они вернутся, увеличивая долговое бремя коллектива. Если вы придумали весь этот театр разума и насилия, чтобы вам не приставили нож к горлу, то мы сможем намного лучше защитить вас от произвола при помощи Конституции, которая не потерпит никаких сокращений, особенно если они продиктованы разумом.