Лоренсо, слишком занятый в этот год, которому, как он чувствовал, суждено было стать решающим в его судьбе, предупредил Гойю, что ему пока некогда позировать. Он предложил художнику начать с Генриетты и троих детей, но тот ответил, что предпочитает подождать, так как ему необходим по меньшей мере один сеанс позирования всей семьи, чтобы определиться с композицией. Итак, оба решили подождать. К тому же Гойя продолжал писать, практически один за другим, портреты знаменитой актрисы Антонии Сарате, матадора Ромеро Хосе и многих других людей.

Художник встретился с Касамаресом в феврале 1812 года и в очередной раз поинтересовался, где сейчас Инес. Лоренсо сказал, что видел ее дочь, ту самую Алисию, у которой наблюдается некоторое сходство с матерью, но пока рано утверждать, что она — дочь Инес…

— Она ее дочь! — воскликнул Гойя. — Я в этом уверен! Природа не может случайно создать два таких похожих лица! Это невозможно! Это объясняется только родством! Я всю жизнь обращал внимание на лица — мужские, женские, детские, и знаю, о чем говорю! Алисия — дочь Инес!

— Ну и что? — ответил Лоренсо, в то же время подписывавший какие-то бумаги в своем кабинете, а также читавший служебные записки и просивший своего секретаря унять нетерпение ходатаев.

— Как, ну и что? — переспросил Гойя, явившийся вместе со своим помощником.

— Ты и впрямь хочешь, чтобы они встретились?

— Почему бы и нет?

— Ты что, и впрямь собираешься отвести эту девицу к матери и сказать ей: вот, это она, я нашел вашу дочь, и она — шлюха? Ты этого хочешь?

— Они одной плоти! И одной крови!

— Ну и что? Разве это довод?

Мужчины еще некоторое время пререкались по этому поводу. Ни один не желал слушать аргументов другого. Гойя хотел в первую очередь встретиться с Инес и пытался выяснить, где она. Нетерпеливый Лоренсо, у которого были другие заботы в конце концов заявил художнику, что то, о чем он подозревал, подтвердилось: Инес в самом деле сошла с ума.

— Но где она? — спрашивал Гойя.

— В надежных руках, не волнуйся.

— Где же? Где? Мне надо с ней поговорить!

— Зачем?

— Зачем? Ты сказал: зачем?

— Да.

Лоренсо продолжал говорить, повысив голос. С некоторых пор его так и подмывало сказать Гойе, что тот просто одержим лицом этой девушки, этой Алисии, в которой узнал прежнюю Инес. К чему эта навязчивая идея? Зачем всё время твердить об этом сходстве? Он даже спросил у Гойи в сердцах:

— Она была твоей любовницей или что?

— Кто?

— Эта девка, эта шлюшка, ты с ней спал? Ты ее покупал?

— Ее?

— Да, ее? Ты что, с ней встречаешься регулярно? Зачем она тебе? Что она тебе делает? Что она тебе говорит? А? Может быть, если уж на то пошло, ты в нее влюбился?

— Нет.

Лоренсо сбавил тон. Гойя присел на стул, и этот человек, никогда не говоривший о подобных вещах, о своей работе и своем вдохновении, на сей раз кое в чем признался. Он припомнил свой давний разговор с Лоренсо, в тот день, когда тогдашний монах и правоверный христианин, украдкой посматривая на портрет Инес, задавал ему странные вопросы об отношениях художников со своими моделями. Гойя попросил Касамареса на несколько минут отложить дела и выслушать его.

Лоренсо согласился. Он довольно сухо отослал секретаря, который принес ему пакет со срочной корреспонденцией, и, взяв стул, сел напротив Гойи. Художник сказал ему:

— Послушай. Между Инес и мной, между ее дочерью и мной нет ничего чувственного, ясно? Никаких плотских отношений. Ни сейчас, ни прежде. Никогда. Мое наваждение, как ты говоришь, тут ни при чем. Оно связано не с этим. Дело тут в другом, и это сложнее объяснить.

— Рассказывай.

— Это лицо, их лицо, оно сопровождает меня всю жизнь. Оно беспрестанно предстает передо мной, хотя я не думаю о нем. Утром, стоит мне проснуться, и я его вижу, словно оно ожидало моего пробуждения над изголовьем кровати. Днем я зачастую вижу его перед собой, в городе, дома, где угодно. Иногда даже в лесу, когда хожу на охоту. В те минуты, когда я меньше всего этого жду. А оно уже тут как тут, смотрит на меня и улыбается. Вот так. Я не могу поступить иначе. Я рисую это лицо, пишу его, изображаю ангелов и богинь с его чертами, но это ничего не меняет. Оно повсюду со мной. Ты понимаешь?

Лоренсо кивнул и сделал Гойе знак продолжать, если он желает выговориться.

— Как-то раз, в Кадисе, я решил, что сейчас умру, когда внезапно перестал слышать, когда лопнули мои барабанные перепонки, и тут я увидел, как это лицо склонилось надо мной. Эти глаза, этот рот. Не знаю, что оно хочет мне сказать, почему преследует меня, но оно здесь. Я настолько привык к этому присутствию, что уже не смогу без него обойтись. Оно мне необходимо.

Лоренсо осведомился у художника, является ли ему только это лицо. Нет, ответил тот, были и другие. Лицо одной женщины, которую ты не знал, ее звали Мария Каэтана.

— Герцогиня Альба? — спросил Лоренсо.

— Да, она самая. Эта женщина не была такой же улыбчивой и такой же доброжелательной. У нее был более цепкий взгляд, он пронизывал тебя насквозь, ничего тебе не прощал и в то же время понимал тебя, помогал тебе. Он снисходил к тебе сверху и останавливался на твоем уровне. Это было как благодать. Один из прекраснейших взглядов, которые я когда-либо встречал. Откуда тебе знать, до какой степени взгляды могут помочь нам, художникам. Глаза. И не только глаза герцогинь. Порой какой-нибудь нищий пристально смотрит на меня на улице, а я быстро возвращаюсь домой и пытаюсь снова обрести свет, который увидел в его глазах. А также воспроизвести его больные руки, гнилые зубы, искривленное тело. То же самое может произойти со мной при встрече с бродячей собакой. Когда я писал портрет короля, Бурбона, мне не за что было зацепиться. Всё казалось расплывчатым. Взгляд, словно мутная вода, глаза, как у дохлой козы. Если бы ты знал, как я измучился.

Гойя прибавил, что он может также работать не с натуры, рисовать воображаемые лица, у него хватает на это мастерства. С возрастом, говорил художник, он всё меньше смотрит на людей и всё сильнее погружается в самого себя, где его ждут всё более мрачные и напряженные, всё более туманные и причудливые образы. Он находил модели в глубине своей души и срисовывал их оттуда. Скажем, тот жуткий великан, достающий до облаков, которого он только что закончил (его назвали Колоссом), тот, что стоит спиной к объятым ужасом, убегающим людям, и воздевает руки, как бы собираясь сразиться с противником такого же гигантского роста, которого не видно на картине, откуда он взялся? Кого он изображает? Это какой-то символ, аллегория? Конечно, нет. Во всяком случае, не для него. Этот персонаж явился из неизведанных безмолвных глубин, куда он, Гойя, осмеливается заглядывать чаще, чем прежде. Художник отвечал, когда его спрашивали, откуда берется тот или иной образ, тот или иной монстр: «Я его видел». Он также говорил, когда собеседник приставал к нему с расспросами: «Я не смотрю, я вижу».